— Знаешь, что Сельма Люнге говорит про тебя? — спрашивает он. — Говорит, что ты самый талантливый пианист из всех, с кем ей приходилось иметь дело. Она ждет от тебя невозможного, молодой человек. Аксель Виндинг станет мировой знаменитостью, ни больше ни меньше. И когда я, притворившись скептиком, спросил у нее, что же в тебе такого особенного, она говорила не только о твоей необыкновенной технике, но и о твоей личности, о том, как ты справился с трагедиями, так рано случившимися в твоей жизни. Может быть, то, что я скажу, — расхожая истина, но художнику нужно пережить большое горе,чтобы потом уметь передать свои чувства другим. Вспомни нашего великого соотечественника Эдварда Мунка. Вспомни великих композиторов. Вспомни Сеговию. Я присутствовал на том концерте, когда он узнал, что его дочь погибла. Он как раз собирался выйти на сцену, когда кто-то из членов семьи, рыдая, сообщил ему эту ужасную новость. Все полагали, что он отменит концерт. Но знаешь, что он сделал? Он собрался с силами и вышел на сцену. И все, кто знал о случившемся, поняли, что он играл для нее, для своей любимой дочери. И играл лучше, более вдохновенно, чем когда-либо.

— Я не знал, что должен быть благодарен горю…

В. Гуде машет руками. Своей блестящей лысиной, оттопыренными ушами, профессорским взглядом из-за круглых очков он мне опять напоминает страуса, доброго и всемогущего страуса в очках.

— Я не это имел в виду. Но мы все, занимающиеся этим удивительным и благородным делом, чистым делом, благодаря светлой силе музыки, понимаем, что речь идет о глубине.Некоторые люди обладают глубиной, другие — нет. Даже страшно подумать, что многие музыканты занимаются, занимаются, но так и не могут проникнуть в глубину музыки. Сами они этого не понимают. Им не хватает глубины. Но ты не относишься к их числу. Поэтому мы будем целенаправленно работать с тобой, готовя твой большой концерт — твой дебют в среду, 9 июня, то есть в день рождения Сельмы Люнге. Таким образом она, на свой лад, отметит свое пятидесятилетие, событие, которое она не собиралась праздновать, но которое отпразднует теперь. Я уже связался с некоторыми коллегами-импресарио, они мне помогут сделать так, чтобы несколько друзей Сельмы Люнге посетили в этот день Осло и остались в стране до воскресенья. Для них будет составлена особая программа, которая откроется твоим феноменальным концертом. Потом Сельма в тот же вечер, главным номером которого, безусловно, будешь ты, пригласит всех на праздничный обед в Мавританский зал в Бристоле. На другой день гости на поезде поедут в Берген и посетят Тролльхауген Грига и Люсёйен Уле Булля. Музыкальная консерватория Бергена проведет однодневный семинар, ты, разумеется, приглашен на все мероприятия. Ты будешь нашим общим героем,будешь играть на рояле Грига и обогатишь нас своей молодостью. Тебе все ясно?

— Да, — говорю я, чувствуя, как начинаю нервничать.

— Но, чтобы подготовить тебя как можно лучше, я хочу, чтобы до своего дебюта ты совершил турне. Сделаем так, как делают с премьерами на Бродвее. Их сначала прогоняют на небольших сценах в пригороде или в других городах. Проверяют и себя, и публику. Это крайне важно для того, чтобы человек мог считать себя зрелым и думающим художником. Поэтому я позволил себе заключить контракт с прекрасной организацией — «Мюзиккенс Веннер», которую ты полюбишь на всю жизнь. Она состоит из истинных энтузиастов и любителей музыки, разбросанных по всей стране, — районных врачей, работающих в отдаленных селениях, стоматологов в скучных городах. «Зачем увидеть Венецию и умереть, когда можно умереть от скуки и в Хамаре? Ха-ха!» Нет, это, конечно, глупо. Потому что я люблю Хамар. «Я согласен жить где угодно, только бы я мог иногда видеть озеро Мьёса», и всякое такое. Между прочим, в Хамаре находится одно из лучших и самых профессиональных отделений этого общества. Поэтому мне хочется, чтобы ты начал именно с него, за три недели до дебюта, то есть 19 мая. Прекрасная дата, перед началом цветения сирени. Я буду там. И Сельма Люнге — тоже. А потом ты дашь подряд семь концертов в семи различных норвежских городах, это уже перед самым днем Д, то есть перед дебютом, перед твоим первым большим сольным концертом. Я прав? Или я ошибаюсь?

В. Гуде, конечно, уверен, что он прав. Я понимаю, что должен кивнуть и быть глубоко ему благодарен. Но почему-то не могу.

— Это означает, что турне будет длиться почти месяц? — спрашиваю я.

— Да. Разве это не сказочная удача для молодого музыканта?

— Не знаю, смогу ли я. Я живу с очень непростой женщиной.

— С красивой и моложавой? — спрашивает В. Гуде. — Мы оба имеем в виду мать Ани Скууг?

— Да.

В. Гуде наклоняется над столом и шепчет, чтобы подчеркнуть доверительность наших отношений:

— Мне нравится, что ты живешь с ней. Нетрудно понять, что вас объединило общее горе. В зрелых женщинах что-то есть. Мужчина сильно выигрывает, если рядом с ним зрелая женщина. Тебе известно, что моя жена на десять лет старше меня? Это правда. Мне очень много дал этот брак. Мы прекрасно прожили нашу жизнь. Так что, молодой человек, держись за Анину мать. Она выглядит такой хрупкой.

— Все дело в том…

— В чем?

— Она душевно больна. И я боюсь, что в этих условиях я не смогу надолго оставить ее одну. И даже не столько из-за нее, сколько из-за себя. Мне просто страшно…

— Она что?.. — спрашивает В. Гуде.

— Да, — отвечаю я.

В кабинете В. Гуде воцаряется мертвая тишина. Он долго о чем-то думает, поставив локти на стол и прижав друг к другу кончики пальцев.

— Сельма Люнге будет разочарована, она так тревожится за тебя, — говорит он наконец.

— Я знаю, что смогу сыграть этот концерт и без генеральной репетиции, — говорю я.

— Просто выйдешь на сцену, и все? Без страховочной сетки?

— В любом случае страховочной сетки у меня не будет. — Я внезапно чувствую себя сильным. Уверенным в себе. Я думаю о Марианне. О ее благе. — В Берген я смогу поехать. Но концерты от общества любителей музыки придется отменить.

— Это не так-то просто, мы уже серьезно к ним подготовились, — говорит В. Гуде, он выглядит усталым.

— Сельма Люнге перестаралась, — говорю я. — Она со мной даже не посоветовалась. Единственное, что я знаю, — в апреле мне предстоит встреча с профессором Сейдльхофером в Вене.

В. Гуде кивает с отсутствующим видом. Он думает о телефонных звонках, которые ему предстоит сделать, отменяя мои концерты. Но с этим ничего не поделаешь.

Потом он тяжело вздыхает.

— Хорошо, молодой человек. Могу только заверить тебя в своем искреннем уважении. Это твоя жизнь. Помнишь, что я сказал вам о Рубинштейне на встрече в «Бломе»?

Если это настоящая любовь, она важнее всего. Но для нас для всех это большое разочарование.

— Положитесь на меня, — прошу я и тут же чувствую себя коммивояжером, который пытается продать товар, которого у него еще нет, и он даже не знает, что этот товар собой представляет.

В. Гуде видит решимость в моих глазах.

— При других обстоятельствах я бы на это никогда не согласился, ты возложил на наши плечи тяжелую ношу. Но, судя по твоим словам, тебе можно верить.

— Вы позвоните Сельме Люнге? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает он.

Интермеццо у Сельмы Люнге

Я прихожу на Сандбюннвейен. Сельма Люнге в мрачном расположении духа. И пытается наказать меня всевозможными придирками: я должен сыграть несколько сюит Баха с листа, должен работать над четвертым пальцем — моим слабым местом. Должен исполнять все, что она приказывает, и все это для того, чтобы я чувствовал себя еще более неуверенным.

Но это ничего не меняет.

После всех этих замаскированных унижений мы пьем чай.

— Мог бы сказать мне, что хочешь быть не пианистом, а братом милосердия.

Я думаю, не рассказать ли ей, что Марианне поедет со мной в Вену и что в апреле, когда я буду заниматься с Сейдльхофером, мы с нею там поженимся. Но решаю этого не делать. Мысль о том, что в Вене со мною будет Марианне и что она не позволит мне до конца сосредоточиться на том, что больше всего волнует сейчас Сельму, только напрасно растревожит ее.