Колея уперлась в сгоревшую ферму и в половину амбара. То есть, одна половина амбара еще стояла, а другая рухнула — он был слишком стар, чтобы держать себя целиком.

— Я всегда бываю в своих снах, — сказал Дэвид.

Может, наша дружба держалась только на том, что Дэвид мог пересказывать мне свои сны и делал это постоянно. Сны были нашей главной темой, и заводил эти разговоры всегда он.

Об этом я думал, с натугой крутя педали. Мы познакомились с Дэвидом в июле, и с тех пор я только и слушал о его снах — особенно о кошмаре, который он никак не мог разглядеть.

Вряд ли он пересказывал их одноклассникам или родителям. Я был почти уверен, что, кроме меня, о том, что ему снилось, не знал ни один человек на свете. Вряд ли он говорил об этом со своей подружкой.

Если бы у меня была такая девчонка, я бы пересказал ей все свои сны, но, вполне возможно, именно потому, что мне снилась по ночам всякая ерунда, у меня и не было такой девчонки.

Дэвид не говорил с ней о снах — сейчас я в этом уверен. Их отношения строились на чем угодно, только не на снах — хотя, как я уже сказал, мы с ним никогда о ней не вспоминали.

Как–то я спросил у Дэвида что–то, насчет этой девочки — вместо ответа он заговорил о том, сколько в среднем мячей выбивает Джо ДиМаджио [12]Больше я не заводил этих разговоров, потому что меня ничуть не интересовало, сколько в среднем мячей выбивает Джо ДиМаджио. Я болел за Тэда Уильямса.

— Значит, себя ты во сне не видишь? — спросил Дэвид, когда мы подъехали к сгоревшей ферме.

— Хочу, но не получается, — ответил я.

— А мне и хотеть не надо, — сказал он. — Я там всегда. По–другому не бывает.

Мы слезли с велосипедов.

Упали тяжелые капли дождя — пока еще редко и через долгие промежутки. Они двигались медленно — так, что при желании каждую каплю можно было обойти вокруг.

Деревья в старом яблоневом саду были усыпаны гнилыми яблоками. Мы зарядили ружья и принялись их сбивать. Колоссальное удовольствие — смотреть, что вытворяет пуля, врезаясь в гнилое яблоко. Оно разлетается на части, а злобная пуля летит дальше, выстругивая по дороге белые желобки на пока еще живых яблоневых ветках.

Две коробки наших патронов должны были показать яблокам, кто здесь хозяин. Мы расстреляли штук по двадцать каждый, потом Дэвид решил сходить на другой конец сада, где в густых кустах обычно прятались фазаны. Наверное, он потому и не любил стрелять на свалке — здесь, в старом саду был шанс подстрелить фазана, хоть это еще ни разу Дэвиду не удавалось.

Так он и ушел на другой конец сада — смотреть, нет ли там чего–нибудь интересного. Я сел на упавший с дерева огромный яблоневый сук и стал ждать, когда он вернется. Я думал о том, почему одичал этот сад, и почему никому не было до него дела.

Может, когда сгорел дом, хозяева решили здесь больше не жить — место напоминало им о несчастье, и сад тоже был частью этих воспоминаний.

Яблочная торговля их больше не интересовала. Иногда в жизни происходят события, о которых хочется поскорее забыть, вот они и поселились там, где ничто не напоминало им о сгоревшем доме, и, начав сначала, выстроили себе новое приятное прошлое.

Вокруг падали большие капли холодного серого дождя, а небо опускалось все ниже и ниже. Как будто ему хотелось потрогать верхушки деревьев или накрыть их серым зонтом.

Я чувствовал, что промокает одежда, но не обращал на это внимания.

Я думал о Дэвиде и о нашей сонной дружбе.

Я пытался вспомнить, как она начиналась. Не такое это обычное дело: дружба двоих держится на том, что один человек пересказывает другому свои сны, и тем не менее, именно они были сутью наших отношений, особенно тот странный сон, который сильнее всего мучил Дэвида — где его пугало то, что он пытался рассмотреть, но не мог.

Меня это интересовало, но не сильно. Я больше притворялся заинтересованным, потому что дорожил Дэвидом, несмотря на то, что наша дружба держалась только на его снах.

И тут раздался выстрел.

Я вздрогнул и услыхал, как в мою сторону сквозь заросли прорывается фазан. Птица тарахтела, словно заржавевший самолет. Птица неслась прямо на меня. Я почти видел, как она скользит у самой травы.

Не задумываясь над тем, что делаю, я схватил ружье, выстрелил, но промазал — поднявшись в воздух перед самым моим носом, птица полетела в сторону сгоревшей фермы и рухнувшего амбара.

Через секунду звук моего выстрела растворился в воздухе вместе с фазаном. Стало тихо, и я опять услыхал, как падает дождь — большие февральские капли, похожие на маленькие водяные шары.

Эти всплески дождя через два месяца вызовут к жизни прекрасную зеленую весну, но меня здесь уже не будет. Перед тем, как выстрелить из ружья, я даже не встал с коряги. Я нажал на курок, но не попал по птице — это было настолько очевидно, что я не стал стрелять второй раз. Только смотрел, повернув голову, как она улетает к рухнувшему амбару.

Потом до меня дошло, что и птица, и сопровождавший ее выстрел появились с той стороны, куда ушел Дэвид; я вскочил и закричал на весь сад:

— Мимо! — Вряд ли он знал, что птица улетела, ведь он должен был слышать мой выстрел.

Но куда девался Дэвид? Почему его до сих пор нет?. Он никогда не упускал случая лишний раз выстрелить по фазану, а для этого нужно его догнать.

Где Дэвид?

— Дэвид! — кричал я. — Он улетел! Он полетел к амбару!

Дэвид не отвечал.

Обычно он с большим азартом начинал беготню и стрельбу по фазанам — не помню, чтобы Дэвид хоть раз подстрелил какую–нибудь птицу, но он не терял надежды. Так же, как он не терял надежды рассмотреть свой сон.

— Дэвид!

Молчание.

Я вглядывался в тяжелую мокрую траву. Он должен быть в ста ярдах отсюда, не больше.

— Дэвид!

Снова молчание.

— Дэвид!

Молчание долгое, тяжелое.

— Ты меня слышишь?

Я был уже почти на месте — Дэвид! — я здесь. Дэвид сидел на земле, зажимая обеими руками правую ногу, сквозь пальцы через равные промежутки времени бил фонтан крови.

Он был очень бледен, а на лице застыло сонное выражение — так, словно его только что разбудили или, наоборот, он готов вот–вот уснуть.

Кровь казалась слишком красной и все время пульсировала. Как будто в нем было бесконечно много крови.

— Что случилось? — Я нагнулся, чтобы разглядеть эту кровь, покрывавшую теперь землю. За всю свою жизнь я не видел столько крови, и никогда не представлял, что кровь может быть такой красной. Как будто его ногу кто–то завернул в странный текучий флаг.

— Ты попал в меня, — сказал Дэвид.

Голос звучал откуда–то издалека.

— Плохо.

Я пытался что–то сказать, но у меня пересохло во рту так, словно его натерли изнутри песком.

— Если бы болело, — сказал он. — Ведь совсем не больно. О, господи, если бы болело.

Пуля задела бедренную артерию на правой ноге.

— Если не заболит, я умру, — сказал Дэвид. Он стал как–то странно валиться на бок, словно падал с самого медлительного в мире стула. Он все так же держался за ногу, ставшую теперь кровавым морем в заброшенном февральском саду. Он смотрел на меня снизу вверх, и глаза его исчезали. Через минуту их не станет.

— Я попал в фазана? — спросил он.

— Нет. — Мой голос был ветром в пустыне Сахаре. — Прости. Я тебя не видел. Я стрелял в фазана. Я не знал, что ты здесь.

— Значит, не попал?

— Нет.

— Ну и ладно, — сказал Дэвид. — Мертвые не едят фазанов. Нехорошо, — сказал он. — Нехорошо.— Он выпустил ногу и провел окровавленной рукой по глазам, словно пытаясь что–то разглядеть в надвигающемся тумане. Из–за размазанной по лицу крови он стал похож на индейца.

О, ГОСПОДИ!

— Я сейчас позову на помощь. Все будет хорошо, — проговорил я. Потом бросился бежать, но Дэвид меня остановил:

— Теперь ты знаешь, что мне снилось?

— Да, — сказал я.

— Я его больше не увижу, — сказал Дэвид.