Приходится заметить, что политика Мазепы по отношению к Правобережной Украине, проводимая в духе Дорошенко и Самойловича, не слишком сочеталась с идеей союза с Лещинским, который предусматривал возвращение поляков в эти области. Это лишний раз говорит о том, что союз с Лещинским Мазепа рассматривал исключительно как крайнюю меру в условиях тяжелой военной ситуации.

Тем временем постройка новой крепости в Киеве близилась к концу, и уже в сентябре Мазепа просил Шафирова исходатайствовать роспуск войск, задействованных в этих тяжелых работах. Головкину он описывал изнурение и обнищание работавших там казаков [606]. В начале ноября строительство крепости было завершено. Петр, находившийся в Полоцке, прислал указ, чтобы войска были наконец распущены по домам. Гетману тоже разрешалось уехать в Батурин [607]. Новая Печерская крепость была передана в ведение князя Д. М. Голицына, туда ввели русский гарнизон [608].

Иван Степанович задержался в Киеве еще почти на месяц в связи с болезнью своей матери. Марии Магдалене было уже около 90 лет, и последние тревожные события не могли не повлиять на резкое ухудшение ее здоровья. Гетман писал Головкину, что она «до кончины жития своего приближается» [609].

В последних числах ноября Мазепа вернулся в Батурин. Туда на Рождество, как выразился Орлик, «принес дьявол за колядой» иезуита Заленского. Он встал за две мили от гетманской резиденции, в селе Оленовце, и написал Ивану Степановичу, спрашивая, как быть дальше. Мазепа был недоволен, опасаясь, не без основания, что появление иезуита прямо у него в Батурине вызовет серьезные подозрения. Он приказал Орлику, единственному посвященному в суть переговоров, которые велись через Заленского с Лещинским, ехать к иезуиту и отвезти его в Бахмач, гетманский дворец. Орлик должен был выговаривать поляку, почему тот не остался в Виннице, а явился лично. Заленский был крайне удивлен тем, что Орлик был осведомлен о тайных переговорах, но пояснил, что имеет на руках универсал короля Станислава, выданный на имя всей Украины с обещаниями всяких вольностей и королевских милостей. Зная о том, что на Рождество в Батурин традиционно съедется вся старшина и полковники, Заленский спешил, чтобы Мазепа мог уже на этом собрании объявить универсал. Поселив иезуита в Бахмаче, Орлик дважды привозил его в Гончаривку, имение Мазепы. Место и время, как мы увидим ниже, было выбрано неудачно — слишком много свидетелей и слишком близко к имению Кочубея.

Универсал Лещинского был написан в традиционном для польских королей стиле — «гетману, наказному, полковникам, атаманам, есаулам, молодцам и всей черни войска нашего Запорожского, Заднепрянского и всей Украине». В нем он призывал вернуть «оторванный под чужое и неизвестное перед тем господство православный казацкий народ» под наивысшую опеку «дедичных украинных панов, наяснейших польских королей». Станислав обещал обращаться со своими украинскими подданными «как милосердный батько к блудным сынам» [610]. Кроме того, иезуит сообщил о численности шведских войск, о том, что они планируют идти из Литвы на Москву, а Станислав с другой стороны — на Киев. С поляками должна была соединиться и орда согласно договоренности с турецким посланником [611].

Мазепа, разумеется, универсал старшине читать не стал и отпустил Заленского без ответа, велев ему оставаться в Виннице для дальнейшей корреспонденции. Интересно, что в этот период гетман продолжал информировать Головкина и Шафирова о турецко-татарских планах, используя в том числе и информацию Заленского [612]. Он не догадывался, что в эти самые дни начала февраля 1708 года Кочубей отправил свой второй донос — на этот раз через некоего Павла Яценко, полтавского жителя. Бывший полтавский полковник, смещенный Мазепой, Иван Искра, действуя в согласии с Кочубеем, тоже отправил с доносом священника Ивана Светайло. Налицо коалиция все той же полтавской старшины, которая была в оппозиции к Ивану Степановичу с самых первых дней его гетманства.

На этот раз Мазепа узнал о доносе практически сразу. Он выслал к Петру депутацию старшины во главе с недавно назначенным стародубским полковником Иваном Скоропадским с просьбой отослать доносчиков в Киев, чтобы Д. М. Голицын произвел там розыск. До этого в подобных случаях гетман всегда довольствовался письмами к царю и его приближенным, не высылая никаких посольств. Но тут ситуация была совершенно иная. Даже если сперва Мазепа не знал, кто стоял за доносом, то все равно мог догадываться, что не обошлось без Кочубея. Гетман писал, что из-за «глубокой старости и обостримых отовсюду болезней и печалей» он приближается «к вратам смертным», но все же ревностно желает защитить свою честь, «дабы и по смерти моей не осталось в устах людских мерзкого, проклятого изменнического имени» [613].

Мазепа лукавил, так как знал, что впервые у доносчиков появились основания обвинять его в неверности Петру. Именно это обстоятельство побуждало его действовать с особенной энергией. Орлик пишет, что гетман был «великой боязнью одержим» и каялся, что начал переговоры с Лещинским. Его страх усиливался тем, что польский гетман Сенявский написал ему о слухах, ходивших в Польше касательно контактов Мазепы с Дольской. В письме к Сенявскому Мазепа клялся, что ни ради Дольской, ни за что на свете не нарушит своей присяги царю. Любопытно, что письмо это писал из-за приступа болезни Ивана Степановича (у него отнималась рука) Войнаровский [614]. Можно только гадать, был ли племянник к этому времени уже посвящен в истинный характер переписки с Дольской или нет.

Посылая Скоропадского, Мазепа прибегнул к давно испытанному им в общении с российскими чиновниками средству — взяткам. Согласно сохранившемуся списку, гетману пришлось серьезно раскошелиться: Петру — «подарок» в 2 тысячи дукатов, Меншикову — 1 тысячу и шесть больших серебряных бутылей, Головкину — 1 тысячу дукатов, Шереметеву — 500 и серебряные столовые приборы, Шафирову — 500 дукатов, Долгорукому — 600 и секретарю Посольского приказа Степанову — 100 дукатов [615]. В это же время резко меняется и тон посланий гетмана к всесильному Меншикову. Если до этого переписка носила формально дружеский характер («брат и слуга»), то теперь Мазепа счел возможным использовать неприкрытую лесть («Светлейший и высокопочтеннейший Римского и Российского государств Ижерский князь господин, любезный мой брат и особенный благодетель»), зная, насколько новоявленный князь был неравнодушен к громким титулам и заискиванию.

Но уже 1 марта Петр лично написал гетману, «яко верному человеку», что авторами доноса являются Кочубей и Искра и что отдан приказ об их поимке. Пока же это будет исполняться, Мазепе следовало не показывать вида о своей осведомленности («о сем деле тихо держать»). Такое известие не могло не обрадовать Ивана Степановича, однако в письме содержались и тревожные новости: царь считал одним из зачинщиков доноса Павла Апостола [616].

Если бы Мазепа знал содержание доноса Кочубея, он чувствовал бы себя спокойнее. Единственным правдивым фактом в нем было известие о приезде ксендза Заленского, о том, что он поселился в Бахмаче и Орлик тайно привозил его к гетману. Как уже говорилось выше, место и время для этих контактов было выбрано неудачно — слишком близко к имению Кочубея. Все остальное в доносе представляло собой смесь лжи и извращенного истолкования фактов. Так, Василий заявлял, что Мазепа хотел заманить Петра в Батурин и там его убить. Представить, что верующий православный, стремившийся до последнего сохранять союз с Россией и отступиться от него лишь в крайнем случае, когда обоснованность этого поступка будет очевидна для Европы, станет покушаться на подлое убийство — более чем невероятно. Никаких даже смутных намеков на подобный план не имеется ни в польских, ни в шведских источниках. Далее Кочубей писал, что в намерениях соединиться с Лещинским Мазепа опирался на правобережные полки, которые «на то ему давно присяжны, для того он их там и населил». Это заявление полностью извращало реальную ситуацию. Еще в послании Лешинскому гетман справедливо указывал на то, что в правобережных полках имеются сильные антипольские настроения. Старшина, участвовавшая в событиях Палеивщины, всерьез опасалась расправы со стороны Речи Посполитой, и уговорить ее соединиться с Лещинским было бы более чем сложно. В этом заявлении видна и местечковая ограниченность взглядов Кочубея, для которого идеи единой Гетманщины, объединения Украины, защиты православия от гнета католиков были чужды и непонятны.