Карлос Видер спокойно приземлился (те, кто его видел, говорили, что пот лил с него, будто он только что вышел из сауны), получил выговор от офицера с наблюдательной вышки и еще от нескольких высших чинов, подзадержавшихся на останках коктейля и стоя допивавших пиво (он ни с кем не разговаривал, а на вопросы отвечал односложно), и уехал в офис в Провиденсии готовить следующий акт своего гала-концерта.

Возможно, все вышеописанное происходило именно так. А может, и иначе. Может быть, генералы Военно-воздушных сил Чили пришли без жен. Возможно, на аэродроме Капитан Линдстром никогда не устраивали воздушно-поэтического представления. Вполне вероятно, что Видер написал свои стихи в небе над Сантьяго, не спросив на то разрешения и даже никого не предупредив. Впрочем, это вряд ли. Возможно, в тот день в Сантьяго не было дождя, хотя есть свидетели (бездельники, глазевшие в небо, отдыхая на скамеечке в парке, или одинокие люди, сидевшие дома у окна), все еще хранящие в памяти начертанные в небе слова и очищающий дождь, пролившийся вслед за этим. Может быть, дело было совсем не так. Тогда, в 1974 году, наваждения случались нередко.

Но фотовыставка в офисе проходила именно так, как мы вам расскажем.

Первые приглашенные прибыли к девяти часам вечера. В основном это были друзья юности, давно не встречавшиеся друг с другом. К одиннадцати собралось человек двадцать, в меру пьяных. Пока никто не входил в комнату Для гостей, где спал Видер и на стенах которой он собирался выставить фотографии на суд Друзей. Лейтенант Хулио Сесар Муньос Кано, который годы спустя опубликует книгу «С веревкой на шее» (нечто среднее между автобиографией и самобичеванием в связи с его поведением в первые годы после военного переворота), писал, что Карлос Видер держался совершенно нормально (или, может быть, аномально: он был гораздо спокойней, чем обычно, казался скромным и притихшим, а лицо его выглядело каким-то свежеумытым), принимал гостей так, будто был хозяином в этом доме (это было полное, идеальное, слишком идеальное товарищество, писал Муньос Кано), сердечно приветствовал приятелей, с которыми давным-давно не виделся, снисходительно комментировал утренние события на аэродроме, впрочем, не придавая им (и самому себе) особого значения, добродушно сносил обычные для такого рода сборищ шуточки (иногда грубоватые, иногда откровенно дурного тона). Время от времени он исчезал, закрывался в комнате (при этом действительно запирался на ключ), но всякий раз ненадолго.

И вот наконец, ровно в полночь, он влез на стул посреди гостиной и попросил тишины. По свидетельству Муньоса Кано, он сказал буквально следующее: настало время познакомиться с новым искусством. Это был прежний Видер: властный, уверенный, его глаза жили отдельно от тела, словно смотрели на нас с другой планеты. Он открыл дверь в свою комнату и стал по одному приглашать в нее гостей. По одному, господа, чилийское искусство не терпит толпы. Он сказал это (по отзывам Муньоса Кано) как-то насмешливо и, взглянув на своего отца, подмигнул ему сначала левым, а потом правым глазом. Будто ему опять было двенадцать и он подавал тайный знак. Довольный отец спокойно улыбался сыну.

Первой, разумеется, вошла Татьяна фон Бек Ираола – как единственная женщина, да еще наделенная капризным и импульсивным характером. Татьяна, пишет Муньос Кано, была внучкой, дочкой и сестрой военных, немного сумасбродная независимая женщина, всегда делавшая, что ей вздумается, встречавшаяся и выходившая в свет, с кем ей хотелось, имевшая по всякому поводу свое собственное, весьма экстравагантное, иногда противоречивое, но зачастую оригинальное мнение. Несколько лет спустя она вышла замуж за педиатра, они уехали жить в Ла-Серену и обзавелись шестью детьми. В ту ночь Татьяна, красивая и доверчивая девушка, меланхолически вспоминает Муньос Кано, но в его голосе звенит страх, зашла в комнату, ожидая увидеть в ней героические портреты или скучные фотографии чилийского неба.

Комната была освещена как обычно. Ни одной дополнительной лампы, никаких подсветок, способных выгодно оттенить фотографии. Комната не должна была походить на картинную галерею, она должна была оставаться именно обычной съемной комнатой, временной обителью молодого человека. Само собой, как заметил кто-то, в ней не было ни разноцветных огней, ни грохота барабанов, рвущихся из спрятанного под кроватью магнитофона. Обстановке надлежало быть обычной, умеренной, без крайностей.

А снаружи продолжался праздник. Молодые люди пили, как и положено молодым, причем молодым триумфаторам, а кроме того, они умели пить как чилийцы. Звучал заразительный смех, вспоминает Муньос Кано, чуждый любой угрозе, любой тревоге. В одной из комнат трое пели, обнявшись, под аккомпанемент принадлежавшей одному из них гитары. Подпирая стены, группками по два-три человека, молодые люди рассуждали о будущем или о любви. Все были рады присутствовать на вечеринке – на этом празднике летчика-поэта. Каждый был счастлив быть самим собой, а в придачу еще и другом Карлоса Видера. Правда, они не вполне сознавали сей факт, хотя все заметили разницу между собой и им. Очередь в коридоре таяла с каждой минутой, у одних закончилась выпивка, и они побежали за новой порцией; другие клялись собеседникам в вечной дружбе и преданности, которая служила им чем-то вроде защитной плащ-палатки. Время от времени они заходили в гостиную и возвращались оттуда с раскрасневшимися щеками и опять занимали очередь в таинственную комнату. Повсюду, особенно в коридоре, висел густой дым. Видер стоял в дверях. Два лейтенанта препирались и легонько толкали друг дружку в туалетной комнате в конце коридора. Отец Видера, один из немногих, сохранял серьезность и терпеливо ожидал своей очереди. Муньос Кано, по его собственному признанию, нервно сновал туда-сюда, полный мрачных предчувствий. Два репортера-сюрреалиста (или суперреалиста) беседовали с хозяином дома. Пробегая в очередной раз, Муньос Кано расслышал несколько слов: они говорили о путешествиях, о Средиземном море, Майами, теплых пляжах, рыбацких лодках, роскошных женщинах.

Менее чем через минуту Татьяна фон Бек вышла из комнаты – бледная, сама не своя. Все смотрели на нее. Она взглянула на Видера – казалось, хотела что-то ему сказать, но не находила слов – и бросилась к туалету. И не успела. Ее вырвало прямо в коридоре, после чего она, шатаясь, ушла вон из офиса, поддерживаемая офицером, галантно предложившим проводить ее до дома, несмотря на все протесты фон Бек, предпочитавшей остаться одной.

Вторым зашел капитан, преподававший Видеру в академии. Он так и не вышел. Стоя возле закрытой двери (капитан оставил дверь приоткрытой, но Видер плотно закрыл ее за ним), Видер улыбался все более удовлетворенной улыбкой. А в гостиной судачили о том, какая муха укусила Татьяну. «Да она пьяна», – промолвил незнакомый Муньосу Кано голос. Кто-то поставил диск с записью «Pink Floyd».Кто-то запротестовал, что в компании мужчин танцевать не принято, это смахивает на вечеринку геев. Ему возразили, заявив, что музыка «Pink Floyd»и не предназначена для танцев, ее надо слушать. Репортеры-сюрреалисты судачили между собой. Лейтенант предложил немедленно ехать к проституткам. Муньос Кано пишет, что ему казалось, будто его темной ночью в чистом поле застало ненастье, по крайней мере, голоса звучали именно так. Обстановка в коридоре была еще хуже. Все напряженно молчали, как в ожидании приема зубного врача.

«Но где это вы видели приемную дантиста, в которой гнилые зубы (sic [37])ожидают стоя?» – спрашивал сам себя Муньос Кано.

Чары разрушил отец Видера. Он вежливо прошел вперед, обратившись по имени к офицерам, стоявшим в очереди перед ним, и вошел в комнату. Следом за ним зашел хозяин офиса. Он выскочил в ту же секунду, столкнувшись с Видером нос к носу. На мгновение показалось, что он ударит его, он схватил его за лацканы пиджака, потом бросил, развернулся к нему спиной и пошел в гостиную чего-нибудь выпить. Теперь уже все, включая Муньоса Кано, захотели войти в спальню. Там на кровати сидел капитан. Он курил и все перечитывал напечатанные на машинке записки, сорванные им со стены. Он казался спокойным, хотя сигаретный пепел сыпался ему на ногу. Отец Видера уставился на одну из нескольких сотен фотографий, украшавших стены и часть потолка спальни. Кадет, чье присутствие на вечеринке никто не мог объяснить, возможно, он был младшим братом кого-то из офицеров, вдруг разразился рыданиями и бранью, и пришлось выволакивать его силой. Репортеры-сюрреалисты выражали неудовольствие, но держали марку. Муньос Кано утверждает, что на некоторых фотографиях он узнал сестер Гармендия и других без вести пропавших. В основном женщин. Сюжет фотографий почти не менялся, следовательно, дело происходило в одном и том же месте. Женщины напоминали манекены, порой сломанные, разобранные на части, хотя Муньос Кано утверждает, что в тридцати процентах случаев они были живы в момент, когда их запечатлела камера. Большая часть фотографий была плохого качества (по мнению все того же Муньоса Кано), но это не мешало им производить на зрителей страшное впечатление. Все они были размещены в строго определенном, не случайном порядке: следуя единой линии, вписываясь в единый орнамент, идею, историю (хронологическую, духовную…), в единый план, фотографии на потолке – точная картина ада, пустынного ада (так показалось Муньосу Кано). Пришпиленные кнопками по четырем углам комнаты – картина богоявления. Безумного богоявления. В других фотографиях преобладают элегические нотки. («Но как в таких фотографиях может сквозить меланхолия и ностальгия?» – спрашивал себя Муньос Кано.) Символов мало, но они красноречивы. Фотография обложки книги Франсуа-Ксавье де Майстра (младшего брата Жозефа де Майстра) «Вечера в Санкт-Петербурге». Фотография фотографии белокурой девушки, будто тающей в воздухе. Фотография отрезанного пальца, брошенного на серый пористый цементный пол.