– Тихо!!! – перекрывая шум, заорал Веригин и поднялся из-за стола, держа перед собой стакан с водкой. – Тихо все! У меня тост!

– Тихо, тихо, тост, – загомонили вокруг. Кто-то уменьшил громкость музыкального центра, и в квартире установилась относительная тишина.

Веригин обвел общество налитыми глазами, слегка качнулся, плеснув водкой на замызганную скатерть, восстановил равновесие и объявил:

– Предлагаю выпить за моего спасителя! Если бы не он, сгнил бы я на нарах как пить дать, сгнил бы, и косточек бы от меня не осталось! Юрий Алексеевич, друг мой по гроб жизни, за тебя пьем! Стоя!

Публика задвигала стульями, нехотя поднимаясь из-за стола. Юрий тоже встал, испытывая сильнейшую неловкость. За него пили уже шестой или седьмой раз, и каждый раз по требованию виновника торжества всем приходилось вставать. Все лица, из которых Юрию была знакома едва ли половина, повернулись к нему.

– За тебя, братан! – провозгласил Веригин, салютуя Юрию стаканом. – Я твой должник до гроба. Ну, дай бог, чтоб не последняя!

Все выпили и снова загомонили, усаживаясь. В общем шуме Юрий вдруг уловил обрывок фразы, произнесенной певуче-пронзительным голосом Людмилы Веригиной:

– ... такого особенного сделал-то? Алиби – оно и есть алиби, против него не попрешь. Устроили тут чествование героя, а он...

Кто-то, дотянувшись, повернул регулятор громкости музыкального центра, и конец фразы потонул в грохоте и лязге ударных инструментов. Юрий понял, что пора уходить, пока ему не пришлось пожалеть о сделанном. Он осторожно огляделся, убедился, что о нем уже благополучно забыли, и выбрался из-за стола.

В прихожей, уже у самых дверей, его догнала Людмила.

– Уже уходите, Юрий Лексеич? Что так рано? Посидели бы еще... Оно, конечно, наша компания вам, как говорится, не в уровень, а все ж таки... Спасибо вам, Юрий Лексеич, за заботу, за помощь, за поддержку, заходите, если что...

Она еще что-то говорила, одновременно отпихивая парочку дворовых выпивох, пытавшихся снова проникнуть в квартиру, откуда их выставили буквально пять минут назад. Юрий пробормотал какие-то прощальные слова и с облегчением выскочил на лестничную площадку. Дверь за ним сразу же закрылась с пушечным громом, голоса и музыка стали тише.

– Юрик! – окликнул его один из отиравшихся на лестнице братьев по разуму. – Слышь, Юрик, ты с собой захватить не догадался?

Юрий не сразу понял, – о чем идет речь, а потом медленно покачал головой.

– Нет, извини. Не догадался.

– Что ж ты такой недогадливый? Ну, дай хоть закурить, что ли.

Юрий вынул пачку, и братья по разуму чинно взяли каждый по сигарете.

– Слышь, Юр, а правду болтают, что ты Серого от пожизненного отмазал?

– Да врут, конечно, – сказал Юрий, убирая пачку в карман. – Выпил человек лишнего, подрался, попал в ментовку... Какое там пожизненное? Да и не отмазывал я его. Так, замолвил словечко одному знакомому капитану...

Он махнул рукой и стал торопливо спускаться по лестнице, слыша, как потерявшие к нему интерес братья по разуму снова скребутся в дверь квартиры Веригиных. На душе было как-то муторно, выпитая водка комом стояла в горле. «В чем дело, человече? – подумал он. – Чем ты, собственно, недоволен? Чего ты ожидал? Ты ведь знал, кому помогаешь. Ясно, что за абстрактную справедливость ратовать легче. А когда пытаешься помочь конкретному человеку, неизменно сталкиваешься с тем, что тот, кому ты помогаешь, тебе неприятен и помощь твою он воспринимает как должное, как будто иначе и быть не могло. И если тебе, братец, это кажется обидным, значит, ты от него недалеко ушел и действовал ты совсем не бескорыстно, а в расчете на какую-то благодарность – ту самую, которая тебе, по твоим же собственным словам, вовсе и не нужна... Ну, и кто ты после этого?»

После спертого воздуха набитой разгоряченными, потными телами веригинской квартиры теплый майский вечер показался ему свежим и прохладным. Остановившись на крылечке, Юрий с удовольствием закурил сигарету. Заходящее солнце золотило верхушки старых лип и верхние этажи бетонных пятиэтажек; растрескавшийся асфальт подъездной дороги казался золотисто-оранжевым, как недоспелый абрикос. По двору стайками носилась непьющая ребятня; трезвые старухи на скамейке поглядывали на Юрия, обмениваясь какими-то неслышными репликами. Из распахнутых настежь окон квартиры Веригиных доносились музыка, шум и обрывки разговоров. Кажется, там уже ссорились; Юрий услышал, как, перекрывая музыку, над общим гамом поднялся пьяный рык Сереги: «Молчи, парашница! Покуда я на киче парился, ты здесь по мужикам бегала! Молчи, падло, я все знаю!!!»

Юрий поморщился и зашагал к своему подъезду, подумав про себя, что у Сереги заметно расширился лексикон – «парашница», «на киче парился»... Да и Людмила за эти дни выучила несколько новых слов, например «алиби». Нет худа без добра, подумал Юрий и улыбнулся, представив, как Людмила Веригина, стоя в дверях квартиры и уперев руки в боки, своим напевным голосом требует у вернувшегося под утро Сереги предъявить алиби.

Дойдя до своего подъезда, он сообразил, что дома ему делать совершенно нечего, и решил пройтись. Сигарет у него оставалось еще полпачки, есть он не хотел, пить тоже, так что заходить домой действительно было незачем. Юрий прошел мимо подъезда, наискосок пересек соседний двор и вышел на улицу, утопавшую в зелени лип, закатном солнце и вкусных запахах готовящегося ужина, которые доносились из открытых форточек. Филатов попил квасу возле бочки с полосатым сине-белым тентом, сунул руки в карманы и неторопливо зашагал куда глаза глядят, окончательно выбросив из головы столь удачно завершившуюся нелепую историю и ее не менее нелепых участников, с которыми ему не хотелось иметь ничего общего.

Домой он вернулся уже затемно, трезвый, усталый и голодный. В кустах сирени, где стоял доминошный столик, о чем-то спорили пьяными голосами, там звякало стекло и булькала жидкость. Музыка у Веригиных уже не играла, теперь там ругались – нудно, устало, привычно и неизобретательно. «А ты не командуй, – заплетающимся языком бубнил Серега. – Раскомандовалась тут! Захочу – уйду, захочу – останусь, ты мне не указ...» – «Это мы еще поглядим, указ или не указ, – отвечала Людмила. – Вот как огрею сейчас сковородкой-то, киллер ты недоделанный! У кого деньги на водку взял, признавайся!» – «Сейчас, разбежался, как же. Я в Бутырках таких дознавателей насмотрелся, тебе до них, как до Парижа раком, а туда же – допрашивать... Стакан налей, говорю!» – «Где я тебе его возьму, этот стакан? Дружки твои, алкаши бесстыжие, все до капли выжрали! Если бы не я, они бы и воду из унитаза вылакали, а не то что водку!» – «Ну, так сбегай! Займи у кого-нибудь и сбегай... Не каждый день у тебя мужик из тюряги возвращается!» – «Я тебе сейчас займу! Я тебе сбегаю! Я тебе так сбегаю, что ты у меня сам обратно на нары запросишься, утроба твоя ненасытная...»

Юрий выбросил окурок в теплую, пахнущую сиренью темноту, и тот рассыпался дождем красных искр, ударившись о бордюр. Поднявшись к себе, Юрий выпил чаю, немного почитал перед сном и выключил свет. Форточка была открыта, ночной ветерок слегка шевелил занавеску. Дисплей старенького электронного будильника бросал призрачный зеленоватый отсвет на пустой и мертвый экран телевизора, в ванной размеренно капала из прохудившегося крана вода. Снаружи все еще доносились голоса Веригиных; слов было не разобрать, они сливались в надоедливое визгливое бормотание. Некоторое время Юрий терпел, а потом не выдержал, встал, подошел, бормоча проклятия, к окну и захлопнул форточку. Голоса смолкли. Филатов вернулся в постель, поворочался немного, устраиваясь поудобнее, и не заметил, как провалился в глубокий сон без сновидений.

Глава 6

Константин Кудиев, по кличке Кастет, вынул пробку из хрустального графина и налил коньяка сначала своему собеседнику, а потом себе. За бархатной шторой, отделявшей уютную кабинку от обеденного зала ресторана, играла негромкая музыка. Штора была задернута неплотно, сквозь щель в кабинет проникали сполохи разноцветных огней, похожие на отсвет северного сияния. Цветные блики красиво переливались на хрустале, фарфоре и столовом серебре – настоящем, без дураков, потому что клептоманов в этот шалман не пускали, публика сюда ходила солидная, состоятельная. На столе горела упрятанная в круглый стакан свеча; на стене в торце стола светилось затененное плотным золотистым абажуром бра. Повыше бра висела какая-то картина маслом в тяжелой золоченой раме. Что изображено на картине, было не разглядеть; кажется, там была нарисована какая-то полуголая баба, готовая, судя по ее позе, вот-вот раздеться до конца. Глядя на эту картину, Кастет мысленно попенял художнику за то, что тот не подождал пару минут, пока эта телка совсем разденется. Не то чтобы Кастету не хватало межполового общения – с этим у него был полный порядок, – но он не признавал полумер и всегда считал, что голая телка лучше полуголой.