— Он говорит, что для того, чтобы загорелось пламя умиротворения, необходим покой, каким бы образом он ни был достигнут. В каком-то смысле тебе повезло больше, чем мне, потому что я все пытаюсь и пытаюсь, но не могу достичь нужного покоя. Так что, если ты посмотришь на все с этой точки зрения, это на самом деле благословение, потому что ты ничего не сделала, оно само к тебе пришло.

— Аликс, — говорит Джейми. Он тянет ее за руку пытаясь сдвинуть с места, отодвинуть прочь. — Бога ради.

— Нет, правда.

Она вырывает руку. Они боролись, когда были маленькими, то в гостиной, то на газоне перед домом, ему было, наверное, лет восемь, а ей пять, или девять и шесть, или десять и семь. А потом перестали. Возможно, более осознанно стали воспринимать свои тела, разницу между ними, неловкость.

— Это важно. То, что он говорит, так совершенно, так истинно. Я не слишком посвящена, чтобы правильно объяснить, но он сказал, что, если я запомню его слова, ведь он прошел этот путь много лет назад, так вот, если я запомню, я смогу помочь и тебе пройти этот путь. Правда, мам, возможно, тебе очень повезло. Быть озаренной, даже не прилагая усилий, — это удивительно.

Еще как. Все молчат. Потому что, считает Айла, в ответ на это явное, по-своему невинное безумие сказать нечего.

В конце концов Лайл, умница, делает шаг вперед. Он кладет большие руки с длинными и умелыми пальцами на плечи Аликс.

— По-моему, — почти ласково говорит он, — хватит. Маме нужно побольше отдыхать. Почему бы нам втроем не устроить перерыв, не пойти попить кофе?

Перерыв? Как будто Айла — это тяжкий труд, с которым нелегко справиться, вроде работы в угольной шахте или строительства железной дороги? Но к чему злиться на Лайла? Это не он тут распространялся о том, как ей повезло, что ее озарило пламя паралича.

Он и Джейми переглядываются за спиной Аликс. Они, наверное, по-своему близки. Айла иногда задумывается, не злится ли Джейми на Лайла, просто за то, что тот о нем столько знает? Тяжело, когда тебя не спасают, но, должно быть, когда спасают, тоже в чем-то нелегко.

— Но, — Аликс настаивает, — сейчас самое время.

— А по-моему, нет, — говорит Лайл и более решительно разворачивает ее к двери.

— Мама, — произносит Аликс.

Как знакомо: маленькая Аликс, споткнувшаяся о бордюрный камень, разбившая дивные круглые коленки; Аликс постарше, упавшая с велосипеда, оцарапавшая нежный локоток и ободравшая гладкую, ровную, витаминизированную ножку; Аликс-подросток с губами, искривленными от плача — из-за отца, из-за брата, из-за себя самой. Все эти Аликс, зовущие: «Мама».

Айла вдыхает и выдыхает, считает до десяти, еще и еще. Упражнение для начинающих? Вот и хорошо. За это нужно быть благодарной, нужно не забывать о том, что сантиметр туда, сантиметр сюда — и она могла бы сейчас не дышать? В самом деле удивительно.

— Иди с Лайлом, солнышко, — говорит она, — а я пока посчитаю вдохи. Это так хорошо, так успокаивает, правда?

Посмотрите на эту осторожную, робкую улыбку, на глаза, наполнившиеся надеждой, на благодарный трепет — такой щедрый отклик на такую малость. Как Аликс научилась надеяться, откуда узнала о тоске по чему-то?

Джейми снова склоняется к Айле:

— Прости. Я не знал, как ее остановить. Но жалко ее, да? Ты отдыхай и забудь всю эту хрень. Мы попозже придем.

Он прикасается (или делает вид, что прикасается) к ее правой руке или к чему-то, чего она не видит. Видимо, он еще не совсем понимает, как обстоит дело, что она на самом деле ничего не чувствует.

Как-то вечером, через много лет после Джеймса, уже встретив Лайла, но еще не выйдя за него замуж, когда они, Айла, Джейми и Аликс, жили одни в доме, который она для них сняла, после ужина, к которому дети едва притронулись, Айла загружала в посудомоечную машину тарелки, и вдруг Аликс с воем скатилась с лестницы, ворвалась на кухню, рухнула на стул и уронила голову на руки.

Потому что наткнулась в ванной на Джейми со шприцем в руке, с кровавым следом на том месте, куда он попытался уколоться, но не сумел. Айла возилась с посудой, а Джейми в это время возился со шприцем. Так мало она знала тогда, так далека была от всего. Айла услышала, как он заорал: «Пошла на хер отсюда!» — уронила тарелку. И вот уже Аликс рыдает за кухонным столом.

Разбитая тарелка, рыдающая Аликс, Джейми наверху, воткнувший иголку в вену. Айла позвонила Лайлу. Тогда, наверное, она впервые позвала его на помощь. И он пришел.

К рассвету он обзвонил кучу всяких мест, уложил Джейми на заднее сиденье своей машины и умчал в частный реабилитационный центр. К рассвету Аликс наконец заснула в своей комнате, а Айла упала на диван в гостиной. Может быть, не нужно было спать. Может быть, нужно было разбудить Аликс, говорить и дышать, говорить и дышать, чтобы стало яснее что к чему. Может быть, у нее уже вошло в привычку отключаться в критический момент, пережидать его во сне. Такое случилось не в первый раз.

— Люблю, — говорит Айла, когда они уходят. Она хочет сказать: всех троих.

Лайл оборачивается, показывает ей большой палец. Он добрый, он хороший, от этого невозможно отгородиться.

Ясно одно: Аликс и Джейми совсем не такие дети, о каких мечтают матери из среднего класса, разведенные и замужние, вице-президенты и совладельцы серьезных фирм. Если женщина вроде Айлы и ждет от детей чего-то исключительного, то предполагает, что они будут исключительно хороши и умны. Такие женщины ожидают устойчивости, талантов, безопасности, уверенности, того, что естественно получается в результате их добрых намерений и не слишком наказывает их за просчеты. И уж конечно, они не думают, что вырастят детей с такими дырами в душе, что в них можно засунуть кулак.

Дышать осторожно, дышать медленно, считать вдохи.

В палату влетает медсестра. Все, кто здесь работает, вечно торопятся. Везет им.

— Вот и хорошо, что вы одна. Нужно, чтобы вы отдыхали, я вам сейчас дам лекарство, и вы поспите, хорошо?

Как будто у женщины, которая не может ни двигаться, ни чувствовать, есть выбор.

По крайней мере, уколы безболезненны. Интересно, не это ли называется «посмотреть на вещи с другой стороны», со стороны, одобренной Аликс?

Как странно было бы верить во что-то, во что угодно, так, как Аликс. Какого прыжка в неизвестность это потребует? По работе Айла много читала о теории убеждения, но все это применимо только к методам воздействия, не к вере. Вера — это совсем другое. Вера ей непонятна.

Хорошо, а надежда?

А сон? Перед глазами у нее все плывет, странный, но приятный, уютный покой обволакивает все мысли, проносящиеся в ее голове. Может быть, и с Джейми было так в те ужасные годы. Только он худел и зверел, трясся и дрожал от яростного желания успокоиться. Айла, смутно понимающая, как легко от этого становится, как спокойно, насколько защищенным себя чувствуешь и насколько может не хотеться выходить из этого состояния, думает, что Джейми все же был отважен и очень силен, раз выбрался. Нужно будет не забыть спросить его об этом. Она думает: «Как хорошо, неудивительно, что ему это так нравилось», — и снова тихо соскальзывает в темноту.

Нужно выкручиваться

Родди поверить не может, что плакал. При людях. При мужчинах. Он не плакал с тех пор, как ему рассказали про маму, а тогда да, плакал, но в своей комнате, один. Отчасти о ней, о той, которую помнил, но больше о том, что теперь уже поздно: ей найти его, ему найти ее, поговорить, что-то сказать друг другу. Чтобы ей стало лучше, чтобы она была в конце концов счастлива. Все это уже невозможно.

Он, наверное, плакал, когда был маленький. Когда была мама, как все маленькие плачут. А потом иногда у бабушки, но больше из-за того, что, например, падал с велосипеда, как тогда, когда руку разбил, перелетев через бордюрный камень. Но не от расстройства. И уж конечно, не при мужчинах, вроде директора школы или даже Майка — особенно Майка. И не при отце. Отцу было бы неловко, он бы не знал, что делать, что сказать, увидев Родди в слезах.