Назнин не понимала, о чем он.

— Как скажешь, муж.

Теперь она решила отвечать ему так. Под этими словами подразумевалось, что она не согласна, не понимает, или что он несет околесицу, или что он совсем умом тронулся. Он же слышал только «как скажешь».

Шану поудобнее устроился на сиденье. Локтем ткнул ее под ребро и даже не заметил.

— Ах, — протянул он, — вот это день.

Задумался:

— Что я скажу, когда он откроет дверь?

Назнин не нашлась что ответить. Шану все-таки удалось ее озадачить.

— Может быть, «салам алейкум»? — рискнула она предположить. И захихикала, а Ракиб надул губы.

Шану походил на человека, которого внезапно разбудили.

— А? Ах да! Да, салам и все такое. А что еще сказать? — Он покусал губу.

Назнин мысленно пожала плечами. Она проверила в сумке, все ли взяла на предстоящий вечер: салфетки, подгузники, погремушку, муслиновую тряпочку, банан, ложку, одеяльца, пижамку Ракиба. Переоденет его у доктора Азада, и по дороге домой Ракиб уснет на плече.

Она поставила малыша на коленку, чтобы он вместе с ней смотрел в окно. Там темно и уютно от ночных фонарей. Люди запахнулись в толстые пальто, изо ртов валит пар. Вспышки фар и мигание задних огней придают улице нечто карнавальное. Автобус чуть подбрасывает. Сияют витрины магазинов. Магазины кожи, одежды, сари, магазины, которые торгуют рыбой с картошкой, самосами, пиццей, всякой всячиной со всего света. Скобяные лавки, книжные магазины, зеленные лавки; магазины, торгующие алкоголем; магазины, где витрины ломятся от стульев, тапочек, аудиокассет; магазины, где будто бы ничего не продают, но там всегда полно людей в пенджабских одеждах, они поглаживают бороды и выпускают дым из трубок. Между сверкающими витринами черные заплаты: там витрины чем-то завалены, на некоторых таблички: «Распродажа». Женщина в большом оранжевом пальто, застегнутом до белеющих в темноте глаз, снует туда-сюда, пытаясь перебежать улицу. Одной рукой подняла край сари, другую прижала к груди. Машины сигналят ей со всех сторон, она бросилась бежать.

— Ничего в голову не приходит. Сразу ему скажу, что у меня с собой коробка калоджема [16].

— Как скажешь, муж.

Назнин больше не вела дома военных действий. Ими она действовала на нервы только себе. Кроме того, квартира и так теперь завалена — не пройти, малыш требует очень много времени, так что она из последних сил пытается удержаться на плаву. И времени на проказы не остается.

— Да, так будет лучше. Скорей бы уже.

Шану неуверенно улыбнулся, словно решил поупражняться в улыбке. Сегодня он в своей зеленой куртке. Капюшон как у водолаза: если застегнуть, останется только дырочка для носа. Штаны вытерлись и сверкают на коленях, подошва одного ботинка (Назнин заметила это по дороге на остановку) отклеилась. Когда они только поженились, он был не то что красивым, но, по крайней мере, аккуратным. Перед выходом на работу прихорашивался. В нагрудном кармане носил две ручки и карандаш. Чистил ботинки. Чистил портфель. В те дни он говорил «когда». Когда он получит повышение.

— Скажу, что мы просто проходили мимо.

Ракиб развернулся и ударил отца по носу. Шану не сопротивлялся. Он терпеливо сносил удары по лицу и дерганье за волосы. На малыше сегодня голубая курточка с толстенной подкладкой, и руки его приподняты, словно под ними такой плотный воздух, что они могут парить в воздухе. Ракиб показал зубы, целых четыре камушка цвета слоновой кости: засмеялся. Назнин медленно переварила информацию. Просто проходили мимо. После всех расшаркиваний их так и не пригласили сделать ответный визит. Почему отец выдал ее за такого человека?

«Хотел от меня избавиться. Хотел, чтобы я уехала и не мешала ему. Ему было все равно, кто меня возьмет. Если бы я знала, какое замужество меня ожидает, какой у меня будет муж!.. Что? Что бы я сделала? Убежала, как Хасина? Вместе с любовником? Ха! В день свадьбы заливалась бы слезами? Так оно и было! Я плакала. Разве это помогло?»

Назнин стала баюкать Ракиба на коленях, хотя спать он совсем не хотел. Сзади послышался горячий острый запах: вошел новый пассажир с завернутой в картонку едой. Что-то случилось с освещением. Лампочка зажужжала и залила автобус грязным желтым светом. В таком свете даже лицо Ракиба стало каким-то болезненным. Автобус дважды четко и быстро просигналил, ему не терпелось продолжить путь. Он тронулся, сиденья мрачно затряслись, как будто в двух шагах пронесся торнадо.

Она не сдвинется с места и будет ждать. Даже если торнадо пойдет прямо на нее. Она сделала все, что требовалось. И Господь от нее пока ничего не ждет. Иногда хочется встать и броситься наутек. Чаще бежать не хочется, но и сидеть на месте тоже. Какое трудное задание: сидеть на месте. Жаловаться ведь не на что. Рядом с ней Шану, который не бьет ее, добр к ней. Есть Ракиб. И есть это бесформенное, безымянное нечто, которое взбирается на плечи, вьет гнездо в волосах, отравляет легкие, и она внутренне мечется, а внешне такая вялая. «Что тебе нужно от меня?» — «Что тебенужно?» — шипит оно в ответ. Она просит оставить ее в покое, но оно не уходит. Назнин притворяется, что не слышит, и оно повышает голос. Назнин заключает с ним сделки. Больше не буду есть по ночам. Больше не буду мечтать о фигурном катании, коньках и блестках. Пропускать молитвы. Сплетничать. Буду уважительней к мужу. Только бы оно ушло. Оно молча слушало и ввинчивалось внутрь все глубже.

Наверное, думала она в последнее время, у каждого в груди такое вот «оно». Надо научиться не обращать на него внимание. Надо повернуться к нему спиной. Как мама делала.

— Я ничего не хочу от этой жизни, — говорила она, — ничего не прошу. Ничего не жду.

Хасина подпрыгивала от этих слов:

— Если ничего не просишь, значит, ничего и не получишь!

И каждым шагом на своем жизненном пути Хасина доказывала мамину правоту.

— С чего бы мне расстраиваться?

И Назнин понимала ее. Не понимала другого — почему мама так страдала.

— Будем страдать молча.

Назнин было десять, когда у них довольно долго гостила мамина сестра. Воздух был горячим и влажным, словно впитал в себя пот бесчисленного количества тел. Воздух распалялся, напряжение росло. Один пастух, Мустафа, не выдержал. Этот маленький человечек, с ручками-ножками как спички, скитающийся одиночка, украл в соседней деревне девочку, увел с собой в джунгли на три дня и три ночи.

— Нужно молчать, — повторила мама.

Ее сестра задумчиво сплюнула и изучила результат. Обе не выходили наружу, спасаясь от солнца. Назнин стояла в дверях, свет падал на пол ромбиком.

От чего они страдают? — хотела спросить Назнин. Ее отец не самый богатый человек в деревне, но все же второй по богатству.

— В этой жизни нам ничего другого не остается, — ответила тетушка.

Она вцепилась в маму, и обе они так долго и так горько плакали, что Назнин испугалась, не умер ли кто.

Назнин больше нравилась Мамтаз, сестра отца, она не плакала и за все время пребывания гостьи почти не заходила.

— Ведь мы всего лишь женщины. Разве мы можем что-нибудь сделать?

— Мужчины это прекрасно знают. И ведут себя соответственно.

— Мир таким сотворил Господь.

— Я сказала ему, что не вернусь.

— Так и сказала?

— Если он и дальше будет продолжать, я не вернусь.

— Ты в прошлый раз тоже говорила, что больше не вернешься.

— Что уж тут поделаешь?

Разговор продолжался в том же духе. Затаив дыхание, Назнин подслушивала, надеясь, что если женщины забудут о ее присутствии, то в разговоре приоткроется источник их горестей. Назнин была уверена, что он в самой природе женщины. Когда она превратится в женщину, ей все станет ясно. Назнин с нетерпением ждала этого дня. Мечтала обременить себя этой ношей, сбросить широкие детские штанишки и длинную рубашку и надеть на себя страдание, сложное, многослойное, темное, как мамино сари, укутавшее мамину беспокойную плоть.