Я отер пот со лба. Теперь я как никогда, до самых печенок понял Пуэртокарреру. Всего в этой женщине было вдосталь - и красоты, и дьявольщины, и святой - ангельской! - веры в торжество справедливости, и коварства. С унынием я осознал, что мне не дано, как Пуэртокаррере, сбежать в Испанию. Ясно, что везти туда сеньору Марину было сущим безумием! Даже если он был без ума от её прелестей, а он не был без ума - я теперь напрочь был уверен в этом, - сущим безумием было бы самому доставить её прямо в руки святой инквизиции. Рядом со мной лежала женщина, которую я с большой опаской назвал бы человеком. Скорее она из этих... своих богинь "в змеиных платьях, звенящих, как колокольчики". Мало было оседлать её в постели, следовало каждое мгновение быть чуточку умнее её, дальновиднее, щедрее, жестче, коварнее... То есть не быть самим собой? Уже не служить "мерой всех вещей"?

В этот миг меня озарило - как раз наоборот! Стать самим собой, надеяться только на самого себя, не верить ни в какие байки, рассказанные этой принцессой. Да и не в какие байки вообще не верить!.. Действовать смело, решительно, без колебаний. Казнить и миловать без всякого колебания, по мере необходимости. Чтобы ни одна мерзкая пасть больше не произнесла в моем присутствии имя ненавистного Веласкеса, немедленно уничтожить корабли! Отрезать всякие пути к отступлению. Держать курс на Теночтитлан. Первым дело арестовать Мотекухсому - тогда дело пойдет...

Помню в благодарность я набросился на сеньору Марину - терзал её долго, как душе угодно, как учили в гаремах у мавров - пока она не разъярилась, не начала кричать... Ее крики были подобны рыку, какие издает самка дикого кота. Потом она не отпускала меня... С первыми лучами солнца я уже был на ногах и во исполнение задуманного отправился в Семпоалу. Донна Марина решительно воспротивилась поездке в паланкине и взгромоздилась на коня. Ей подобрали самую спокойную кобылу, хотя совсем смирных у нас не было, и она молча тряслась весь путь до индейского города. Сопровождавший нас Гонсало де Сандоваль, глядя на нас, тоже помалкивал. Всю необходимую подготовку в лагере он уже провел.

Глава 10

- Deo gratias, (сноска: "Благодарение господу", приветствие.) - сказал падре Гомара, входя в мой кабинет. - Как чувствуете себя, дон Эрнандо?

- Сегодня сносно. Разве что под вечер сердце разбушевалось.

- Есть что вспомнить, сеньор Кортес, есть что вспомнить. Деяния ваши останутся в веках, как светоч и пример для каждого благонравного христианина.

- Ах, чтоб вас, падре! Оставьте этот тон. "Деяния", "для каждого христианина", да ещё "благонравного"!.. К чему это между старыми друзьями? Задачу свою вижу не в том, чтобы служить примером, а в том, чтобы добросовестно воссоздать историю покорения Мексики. Не желая выпячивать собственную роль в этом предприятии, все-таки хочу заметить, что мы имели дело с силой, не имеющей себе равных в Новом Свете. Братьям Писарро, Бальбоа, тому же Монтехо далеко до тех славных дел, которыми я прославил святую веру и его величество короля. Хотелось бы, чтобы именно в таком духе будущие поколения читали о нашем походе на Теночтитлан. Началом его можно считать уничтожение кораблей. На эту меру я пошел вынужденно, так как за почти годичный срок пребывания в теплых морях деревянная обшивка износилась до такой степени, что мореплавание на этих посудинах стало представлять серьезную угрозу для людей. Поработал и жук-древоточец. Поверьте, падре, это был трудный выбор... Либо вернуться на благословенные берега Кубы под сень рассудительного губернатора Диего де Веласкеса. Посоветоваться с этим достойным человеком, поговорить с ним по душам... Жаль, что он невзлюбил меня - по-видимому, поверил наветам злых людей, которые мечтали поссорить нас...

О чем это я? Да-а... Вернуться на Кубу в лапы... Нет-нет, под сень... ну, и так далее насчет Веласкеса. Это место, падре, вы постарайтесь изложить особенно изысканным стилем.

Либо потопить корабли и остаться один на один с жестокосердным, исполненным коварства Мотекухсомой, которому наше пребывание в его владениях было как кость в горле. На что мы, горстка храбрецов, могли надеяться в этом чужедальнем краю, среди орд язычников и пожирателей человеческой плоти? Только на бесконечную милость Господа нашего Иисуса Христа и Девы Марии, на крепкие руки, на наше оружие, закаленное в боях с неверными. Вот, примерно, в таком духе, падре... Конечно, желательно убрать излишнюю напыщенность и неуместные риторические обороты, но в целом мне нравится. Это то, что нужно Испании. И пожалуйста, побольше о моем милосердии, а то оно как бы остается в тени других доблестей, какими наградила меня природа.

Гомара от души рассмеялся.

- Вы всегда умели привести меня в хорошее настроение, сеньор Эрнандо. Как бы не донимали вас болезни, вы не устаете шутить. Причем, очень тонко... А стиль! Каков стиль!.. "На что мы, горстка храбрецов, могли надеяться в этом чужедальнем краю, среди орд язычников и пожирателей человеческой плоти?" Прекрасно! Вам самому следует изложить историю завоевания Мексики.

- Ну, падре, хватили! Я старый, больной человек. Жить осталось совсем немного. На этот раз я не шучу, святой отец. Поэтому мне всегда приятно видеть вас, моего летописца. Рад, что мои шутки для вас не пустой звук. Не то, что в кругу придворных, где каждая собака считала своим долгом укусить победителя Мотекухсомы. Желаете, я расскажу анекдот, который приключился со мной в Мадриде. Какой-то наглый, приближенный к трону рифмоплет поинтересовался - правда ли, что во время обучения в университете я пробовал свои силы в стихосложении. Я подтвердил справедливость этих слов. Этот негодяй решил посмеяться надо мной в присутствие дам - спросил, что не по причине ли их непригодности я подался в конкистадоры?

Дон Эрнандо на мгновение примолк, потом улыбнулся.

- Знаете, что я ответил, падре? "Уверяю вас, сеньор стихотворец, будущий летописец непременно найдет в моих стихах некоторые достоинства. Догадываетесь почему? Потому что их написал Кортес!" Ладно, хватит об этом. На чем мы остановились?

- К вам пришли кормчие и заявили, что необходимо срочно принять решительные меры. Еще неделя-другая, и на этих гробах нельзя будет выйти в море.

- Так точно. Делать было нечего - я поставил этот вопрос на обсуждение общего схода. Конечно, верные мне офицеры и солдаты уговаривали собравшихся, что куда полезнее для спасения их душ принять участие в подготавливаемом походе на Теночтитлан, ибо тысячи язычников ждут-не дождутся... Нет, не надо, напишите просто "ждут, когда придет к ним свет истины". Однако в войске нашлись отдельные лица, для которых собственный живот, их скудное хозяйство, оставленные на Кубе оказались дороже богоугодного дела. Мнения разделились. Отказ от возвращения на остров означал немедленное уничтожение флота. Тем самым обрывалась последняя ниточка, связывающая нас с родиной. Нелегко было простым солдатам пойти на такую жертву. Многие настаивали, что раз нет выхода, надо отплывать. Я, падре, поверите ли, произнес тогда блестящую речь! За словами, как вам известно, я в карман не лезу, но в тот жаркий день мне удалось превзойти самого себя. Нужно учесть, что и офицерский состав высказался за уничтожение кораблей. Против были в основном моряки и кое-кто их тех, кто сочувствовал наказанным заговорщикам. Вслух они не осмеливались высказать заветные мысли, но тайком будоражили команды кораблей. В своей речи я напомнил честным морякам о тех обстоятельствах, которые заставили нас заложить город. Разъяснил причины, по каким мы должны дерзнуть идти маршем на Теночтитлан. Всем, кто поддался на уговоры смутьянов и требовал возвращения, я напомнил, что ожидает их на Кубе. Пришедшие в негодность корабли починить не удастся - значит, в любом случае их спишут на берег и им вновь придется пытать счастья. Зачем же так далеко ходить? Почему нельзя попробовать здесь? Это удобнее, тем более, что теперь мы не будем блуждать в неведении, а двинемся именно за тем, за чем явились в эту землю.