Физик Цветков изобрел суперкомпьютер. Фактически искусственный разум. Именно разум, а не сухой, холодный интеллект. Его изобретение обладало свойствами почти что человеческой души. После чего сам физик бесследно пропал. И было это лет тридцать назад. Его исчезновение со временем обросло бахромой всевозможных слухов и легенд, как днище корабля в долгом плавании – водорослями и разными живыми тварями. Одна из легенд гласила, что профессора, в гордыне покусившегося на привилегии Творца, постигла участь Вавилонской башни и «Титаника». То есть с ним приключилась история столь же мистически насыщенная, сколь и ошеломляющая. И, само собой, с летальным исходом. Существовали даже в предании подробности этой таинственной истории, но было это совсем уж нечто фантастическое и потому неубедительное. Конечно, сия легенда обладала определенным градусом привлекательности и, скорее всего, долей истины. Однако, если рассуждать здраво – «Титаник» затонул, Вавилонскую башню съели ветра и растащили на кирпичи вавилонские аборигены, после того как забыли, зачем ее строили. А изобретение физика Цветкова живо по сию пору. Мало того, являет собой надежную опору государственного управления целой Империи, одной трети мира.

И вот старые легенды ожили в городе N, пожелавшем увековечить память профессора. У монумента отвалилась голова, и заговорили о мистике, о произволении свыше. Дворянское собрание пришло к компромиссу. Голову памятнику приделать обратно, но поставить его не на центральной улице, как собирались, а скромно – в сквере возле Института физики плазмы, где плодотворно трудился профессор.

Мурманцев заглянул в большие твердые глаза физика. Внезапно чтото знакомое почудилось в выражении монументального лица. Гдето это уже было. Гдето и когдато. Но тридцать лет назад, когда исчез профессор, Мурманцев еще на свет не появился. Определенно, памятник когото напоминает.

Мурманцев не любил этих ощущений дежа вю. Приходится перелопачивать в уме горы старой, давно упакованной в архивы информации и все ради того, чтобы в конце с удовлетворением вздохнуть: ага, вот оно что. Поэтому, когда дворник Никодим, в фартуке и с граблями, доложил о прибывшей машине с рабочими, Мурманцев даже обрадовался. Велел только не слишком топтать сад и клумбы, подхватил ребенка под руку и ушел в дом. Стефан не сопротивлялся, хотя мог.

После завтрака, когда возня и крики в саду утихли, Стаси подозвала мужа к окну на втором этаже.

– Видишь? – многозначительно спросила она.

– Этого бородача в мятой шляпе и с болонкой? А что с ним?

На противоположной стороне тихой улочки медленно шаркал ногами неброско одетый человек. Собачонка, тряся хвостиком, обнюхивала основание фонаря, готовясь его ароматизировать.

– Он ходит там уже полчаса. На одном месте.

– Тебе это кажется подозрительным? Родная моя, он просто ленив, а собака требует выгула. Обычный мещанин. Хотя, конечно, безобразие – выгуливать прямо на тротуарах. Куда смотрят околоточные?

– Нет, ленивый ушел бы через десять минут. И не стал бы менять место выгула. А этот появился здесь только вчера. Ты видел его раньше?

– Не видел, но…

В этот момент человек с собакой посмотрел прямо на них, потом отвернулся, надвинул шляпу на глаза и поспешно удалился, таща на поводке своего кабыздоха.

– Твоя взяла, – сказал Мурманцев. – Он наблюдал за домом. Вопрос в том, с какими целями. Может, просто удовлетворял любопытство. Или он газетчик. Пишет статью о «печально знаменитом доме», где лишаются голов памятники и проводятся испытания секретного имперского супероружия.

– А вон и еще один газетчик. Не много ли внимания даже к «печально знаменитому»?

По решетке перед домом полз нетрезвый господин в клетчатом костюме и глубоком клетчатом кепи, изпод которого курчавились богатые бакенбарды. Он перебирал руками прутья, потом переставлял ноги и совершал все это так старательно, что казалось, все его внимание поглощено процессом движения. Но, сделав два шага, он останавливался передохнуть и бросал острые, слишком быстрые для пьяного взгляды в сторону дома.

Мурманцев взял с полки камеру, задернул занавеску, открыл окно и, прячась, заснял никудышного актера.

– А этот тебе попадался раньше? – спросил он жену.

– Как будто нет. Если его бакенбарды не наклеенные. Чересчур пародийно он выглядит.

Клетчатый тем временем дополз до угла ограды и скрылся из виду.

– Что будем делать? – поинтересовалась Стаси.

– Непохоже на профессионалов, – пожал плечами Мурманцев. – Цирк какойто. Подождем пока. Но на окно в детской придется ставить решетку.

Вооружившись пухлым томом городского справочника и телефоном, он обзвонил несколько мастерских и договорился с одной из них.

– Сегодня в три приедут замерить, завтра поставят, – сообщил жене. – Тебе не нравится эта идея?

– А тебе бы понравилось жить в клетке?

– Не жить, а только проводить ночь. Нам в любом случае приходится запирать его до утра. Мы не можем держать его в поле зрения сутки напролет. Для четырехлетнего он слишком резв.

– Я лишь хочу, чтобы ты не забывал – он ребенок, а мы не тюремщики. Мы должны както подстраиваться под его… особенности.

– Так написано в книжках о воспитании детей? – удивился Мурманцев. – Не знал. Эти новые моды прошли мимо меня. Но я всегда был против избытка либерального гуманизма. Гуманизм вреден, потому что распускает сопли. Один старый монах говорил мне: человеколюбие бывает разное, одно – от Бога, другое – от беса. Одно делает человека сильным, чистым и добрым, другое – слабым, похотливым и завистливым. Первое подразумевает строгость и ограничения, второе – дурные разглагольствования про свободу и самовыражение. Ты с кем?

– Странный вопрос. Я с тобой, пока ты со мной.

– Хороший ответ. Мне нравится. Так что, тема исчерпана?

– С тобой невозможно спорить. – Она села к нему на колени.

– А кто говорил, что со мной будет легко? – Он совсем не был против.

Некоторое время они сосредоточенно молчали, занятые друг другом. Потом она оторвалась от его губ и без всякого предупреждения сообщила:

– Кажется, я беременна.

Мурманцев захлопал глазами. Лицо у него сделалось удивленным и невозможно комичным. Стаси подавила смешок.

– Потвоему, это так противоестественно? – поинтересовалась она.

– Прости. Я стал туп. Ты сказала, что у тебя в животе – мой сын? – покраснев, потом побледнев уточнил Мурманцев.

– Конечно, нет, глупый. Я сказала, что там – твоя дочь.

– Ага, – кивнул он. – Теперь понял.

И стиснул жену медвежьей хваткой.

На следующее утро Мурманцев сидел в кресле у электрического камина и читал газету. Рядом на подставке дымилась чашка кофе. Стаси отдавала на кухне распоряжения к обеду. Стефан расположился на диване и медленно, со вкусом вырывал из блокнота листы. Было видно, что ему нравится эта музыка – мелодичный треск бумаги о скрепляющие листки кольца. Оторванные страницы соскальзывали, планировали парашютиками и устилали пол.

Вернулась Стаси. Поглядела на листопад, отобрала у ребенка истерзанный блокнот. Села рядом и раскрыла книжку – «Конекгорбунок». Стефан, увидев замену блокнота, потянулся к страницам, проверить, какую музыку играют они. Стаси огорченно захлопнула книжку и убрала подальше.

– Ульуйцы участили вылазки на урантийской части Палестины, – сообщил Мурманцев, не отрываясь от газеты.

– К празднику какомунибудь готовят пожертвования? – предположила Стаси.

– У воинов узкой тропы дзенислама только один праздник. Отрешение от жизни в слиянии с божественной пустотой.

– Да, но почему они прыгают для этого в жерло вулкана?

– Традиция такая, – флегматично объяснил Мурманцев. – Стихия божественного Ничто присутствует повсюду, но преимущественно ощущается как огонь и горячая лава. Разумеется, эти ощущения иллюзорны, как и все в мире.

– Нет, ну и сливались бы со своей стихией на здоровье. Зачем других к этому привлекать? Да еще и не своих, а на стороне жертв искать, – возмущалась Стаси.