Но, может быть, об этом она и молила втайне от себя самой? «Нет!» Люси по-прежнему стоит за автобусом, ее увлажненные глаза выхватывают из темноты неясные тени и силуэты — священники, монахини, девочки, которые выстраиваются в шеренгу и скрываются во тьме; грузовики, автобусы, легковые машины мигают фарами и, громыхая, уносятся прочь… Она слышит хруст шин по гравию. На что это похоже? На кость, ломающуюся под колесами? Внутри все люди не более чем скелеты. Внутри все одинаковы. На занятиях по биологии Люси выучила названия всех человеческих костей — лопаточная, бедренная, большая берцовая… О, почему в людях нет места добру! Сплошные кости, жилы, кровь, почки, мозги, гланды, зубы, вены, артерии… Почему, почему в людях нет места добру?

— Отец Дамрош!

— Кто здесь?

— …Люси.

Он обходит автобус.

— Что с тобой? Это ты, Люси Нельсон?

— Да.

— Что случилось? Тебя укачало? Тогда тебя проводят в твою комнату. Так что случилось?

Она протягивает руку и натыкается на колесо.

— Отец Дамрош… — Но стоит ли говорить ему? Она ведь даже Китти ничего не сказала. Даже самой святой Терезе. Ведь никто не знает, какое чудовищное желание живет в ней. — Отец Дамрош. — Люси засовывает варежку в ребристую выемку шины и, уткнувшись в капюшон своего плаща, бормочет то, что она не в силах больше скрывать: —…убьет моего отца.

— Говори так, чтобы я мог тебя слышать, Люси! Ты хочешь…

— Нет! Нет! Я молю Иисуса! Пусть он умрет в аварии! Пусть попадет под автомобиль! Когда он пьяный, когда от него несет виски! — Люси плачет. — О отец Дамрош, — продолжает она, — я понимаю, что это ужасный грех. Я знаю, но ничего не могу с собой поделать.

Она прижимается лицом к его сутане. Отец Дамрош ждет, что она скажет дальше.

— О отец, скажи мне, скажи, это действительно грех? Он такой испорченный, такой плохой человек.

— Люси, ты не подозреваешь, каким духом ты одержима.

— …Да? Тогда, пожалуйста, отец, скажите каким?

И вот она среди сестер. Окруженная шелестящими плащами, Люси движется к церкви. Колышется пламя бессчетных свечей, и надо всем — над нею, над свечами и над монахинями — страдающий господь. О боже! Овечка твоя заблудшая! О милосердный Иисусе! Утешитель скорбящих! Спаситель наш! Искупивший страданиями грехи наши! О Святый, Сладчайший, Всесветлый, Милосердный Иисусе, раз ты не караешь — сделай моего отца ОТЦОМ!

К воскресному вечеру Люси так изнурена молитвами, что едва может говорить. Остальные девочки тараторят на ступеньках храма святой Марии, поджидая, когда за ними придут и заберут домой. В кармане Люси сжимает черную накидку, подаренную ей сестрой Анджеликой.

«Терпение. Вера. Страдание. Вот путь Терезы, запомни, Люси…» — сказала сестра Анджелика. «Я понимаю. Я запомню…» — сказала Люси. «Чтобы разрушать, не нужно терпения», — продолжает сестра Анджелика. «Понимаю, понимаю», — сказала Люси. «Разрушать может всякий. Даже последний бродяга». — «Понимаю…» — «Чтобы спастись…» — «Да, да. Спасибо вам, сестра…»

— Эй, Люси Нельсон! — Отец машет ей рукой из машины. Вокруг открываются и захлопываются дверцы, раздаются гудки, девочки с криком разбегаются по машинам. И такие все гордые, такие счастливые! Такие оживленные! Поздний воскресный вечер, холодное, чистое, сверкающее небо, и девочки в теплых машинах разъезжаются по теплым домам, к теплым ваннам, теплому молоку, теплым постелям. «Пожалуйста, пожалуйста!» — в последний раз молит она. И вместе со всеми, как все, бросается к дверце, распахнутой отцом.

В лучах фар возникает черная фигура отца Дамроша, регулирующего движение.

— До свидания, Люси.

— До свидания, до свидания.

Приветствуя священника, отец поднимает кепку. Священник машет в ответ.

— Доброй ночи.

Люси захлопывает дверцу.

— Пока! — кричит она отцу Дамрошу, и машина срывается с места.

— Поздравляю с возвращением в цивилизацию, — говорит отец.

«Господи, прости его, грешного! Сделай его хорошим! О Иисусе, ведь он только сбился с пути истинного. Направь его!»

— И вовсе не смешно, — говорит она вслух.

— Ну, знаешь ли, я не умею шутить с ходу. — Молчание. — Ну, как провели времечко — возродились душой?

— Перестань.

Они едут молча.

— Надеюсь, ты не простудилась. У тебя голос какой-то простуженный.

— О нас заботились, отец. Это ведь монастырь. Там очень тепло и очень красиво. Так что не беспокойся.

Она не желает ссориться. «О Иисусе, я не хочу быть вредной. Удержи меня!»

— Папа, пойдем со мной в следующее воскресенье.

— Куда, Гуся?

— К мессе. Ну пойдем. Пожалуйста.

Он не может сдержать улыбки.

— Не смейся надо мной, — кричит она. — Это серьезно.

— Ну, Люси, я ведь такой старозаветный лютеранин…

— Но ты ведь не ходишь в свою церковь.

— Ходил мальчишкой. В твоем возрасте ходил.

— Папа, ты не подозреваешь, каким духом ты одержим!

Он отрывает глаза от дороги.

— Кто же это сказал, Гуся? Твой дружок священник?

— Иисус!

— Ну, — говорит он, пожимая плечами, — конечно, никто про себя не знает всего… — И опять улыбается.

— Ведь завтра… Не шути со мной! Не дразнись!.. Завтра ты будешь опять не в себе. Сам знаешь.

— Ну, это не твоя забота.

— Ты опять напьешься.

— Попридержи-ка язык, барышня…

— Но ты не хочешь спастись! Ты отворачиваешься от искупления!

— Ну, хватит, ты, может быть, и очень важная особа в этой церкви, но, знаешь ли, не для меня.

— Ты грешник!

— Хватит, — повторяет он, — слышишь? Хватит! — и сворачивает на дорожку перед домом. — Знаешь, что я тебе скажу? Коли ты вот так себя ведешь после монастыря, тогда, наверное, нам придется крепко подумать, прежде чем пускать тебя туда, несмотря на то, что у нас свобода вероисповедания.

— Но если ты не исправишься, я постригусь в монахини. Клянусь тебе!

— Ах вот как?

— Да!

— Ну, во-первых, я что-то не слышал, чтобы в монахини брали школьниц…

— Как только мне исполнится восемнадцать, я смогу делать все, что угодно! По закону!

— Если в восемнадцать лет, дружок, ты все еще будешь наряжаться, как на святки, ходить с постной физиономией и прятаться от мира, как делают все монахини, насколько мне известно…

Ничего тебе не известно! Сестра Анджелика не прячется от мира. Да и все остальные сестры. Я пойду в монахини, и ничего меня не остановит.

Он вытаскивает ключ от зажигания.

— Ну, должен сказать, они время даром не теряли, сделали из тебя убежденную католичку. За этот месяц они тебе преподали весь курс премудрости, не так ли? Раз ты обрела веру, ты считаешь, что весь мир должен последовать твоему примеру, так ты понимаешь религиозную свободу, на которую, по-твоему, имеешь право. Ну, знаете ли! — восклицает он и распахивает дверцу.

— Я стану монахиней. Клянусь.

— Ну, если уж тебе так хочется спрятаться от мира — валяй.

Она смотрит, как он пересекает лужайку и поднимается на веранду. Стряхивает снег с ботинок и входит в дом.

«Иисус! Святая Тереза! Кто-нибудь!»

Проходят зимние месяцы. Один. Другой. Она обо всем рассказывает отцу Дамрошу. «Мир несовершенен», — отвечает тот. «Но почему?» — «Потому что мы слабы, испорчены. Потому что мы погрязли в грехах. Зло в природе человека». — «Любого? Всех и каждого?» — «Каждый творит зло». — «Ну, а как же вы, отец Дамрош? Ведь вы же не…» — «И я грешен. Конечно, грешен». В чем? Разве она вправе спросить? «Но когда люди перестанут грешить? Когда мир избавится от зла?» — «Когда вновь придет на землю господь». — «Но ведь к тому времени…» — «Что, Люси?» — «Ну, я говорю не только о себе, отец, не только я, но каждый ныне живущий… в общем, все мы умрем. Разве нет?» — «Это не настоящая жизнь, Люси. Это лишь преддверие истинной жизни». — «Я знаю отец, и не то чтобы я не верила…» Но она не в силах продолжать: слишком тесно она связана с этой здешней, теперешней жизнью. Сестра Анджелика права. В этом ее грех.

И воскресенье за воскресеньем она дважды в день выстаивает с Китти мессу. И молит: «Сделай его отцом!» — а потом бежит домой посмотреть, помогла ли молитва. Но воскресенье за воскресеньем повторяется одно и то же: баранья нога, бобы, печеный картофель, мятное желе, булочки, пирог, молоко. Никаких перемен. Никаких, никогда. Когда, когда же это случится? И как же это произойдет? Его дух вселится… Но в кого? И как?