Вместо того чтобы поставить машину за магазином Ван Харна, он подъехал к главному входу — отсюда дольше идти до зала ожидания, так что у него будет лишние полминуты для размышлений. Похлопывая о колено мокрой кепкой, он вошел в магазин. «А скорее всего, — подумал он, — скорее всего его тут и нет. — Не заходя в зал, он попытался заглянуть внутрь. — Скорее всего я просто зря проторчал там, на кладбище. В конце концов, видно, у него не хватило духу приехать».
И тут он увидел Уайти. Он сидел на скамье, уставясь на свои ботинки. Его волосы совсем поседели. И усы тоже. Он то и дело перекладывал ногу на ногу, и Уиллард видел подметки его ботинок — совсем гладкие, не успевшие потемнеть. Маленький чемоданчик, тоже новый, стоял рядом с ним на полу.
«Итак, — сказал Уиллард себе, — он приехал. Все-таки сел в автобус и приехал. После всего, что произошло, после всех несчастий, которые он причинил, у него хватило наглости, сесть в автобус, а потом выползти из него и сидеть полчаса, надеясь, что за ним явятся… Ах ты идиот! — подумал он и, стоя у входа, в ярости вглядывался в своего пожилого зятя, в его новые ботинки его новый чемоданчик. — Как же, как же, перед вами новый человек! Ты, тупая башка! Ты, хитрый враль, ворюга безграмотный! Ты, жалкий, спившийся балбес, пиявка, сосущая кровь из всех окружающих! Ты, тряпка несчастная! Что из того, что ты ничего не можешь с собой поделать! Что из того, что ты не хочешь никому зла…»
— Дуайн, — сказал Уиллард, делая шаг вперед, — ну, здравствуй, Дуайн!
Часть вторая
Когда летом 1948 года Рой Бассарт вернулся с военной службы, он не знал, чем ему заняться, и поэтому целых полгода сидел себе да слушал, что люди об этом скажут. Он заваливался в глубокое мягкое кресло в дядюшкиной гостиной, но тут же его длинная костлявая фигура сползала — и чтобы пройти по комнате, приходилось перешагивать через армейские башмаки, гольфы и брюки цвета хаки, что часто проделывали во время его визитов кузина Элинор и ее подружка Люси. Он сидел неподвижно, засунув большие пальцы в пустые брючные петли и уронив подбородок на хилую грудь, а когда спрашивали, слушает ли он — ведь это к нему обращаются, — лишь кивал, не отрывая глаз от пуговиц на рубашке. А не то поднимал веселое открытое лицо, освещенное голубыми, ясными, словно день, глазами, и смотрел на собеседника сквозь рамку из пальцев.
В армии у него открылся талант к рисованию — особенно удавались ему портреты в профиль. Рой отлично изображал носы (чем крупнее, тем лучше), хорошо — уши, волосы, а иногда подбородки, и вдобавок купил самоучитель, чтобы научиться рисовать губы, которые у него не получались. Он даже начал подумывать: а не пойти ли еще дальше и не стать ли профессиональным художником? Дело, конечно, не простое, но, может, как раз и настала пора взяться за что-нибудь трудное, а не хватать, что поближе да полегче.
В конце августа, едва заявившись в Либерти-Сентр, он объявил родным об этом своем намерении. Но не успел он опустить мешок на пол гостиной, как посыпались возражения.
Можно подумать, что он мальчишка и вернулся из летнего лагеря, а не с Алеутских островов. И если в армии он успел забыть, каково ему жилось в последний школьный год, Ллойд и Элис Бассарт в полчаса освежили его память. Спор, затянувшийся до бесконечности, сводился к тому, что родители говорили, какой у них — не в пример Рою — жизненный опыт, а Рой козырял тем опытом, который был у него, а у них не было. В конце концов, сказал он, не грех посчитаться и с его мнением, ведь речь как-никак идет о его будущем.
И чтобы поставить точку, он на целый день засел срисовывать женский профиль со спичечной коробки. Позволив себе оторваться лишь на завтрак, он вновь и вновь делал эскизы и только в конце длинного рабочего дня, проведенного взаперти, почувствовал, что время прошло не даром. После обеда он извел три конверта, прежде чем остался доволен своим почерком, и отправил рисунок в художественную школу в Канзас-Сити, штат Миссури, проделав путь через весь город до почтамта, чтобы письмо успело уйти с вечерней почтой. Но когда он получил ответ, в котором мистера Роя Баскета извещали, что он прошел по конкурсу и получит пятисотдолларовый курс заочного обучения всего лишь за сорок девять долларов пятьдесят центов, он был склонен согласиться с дядей Джулианом, что это просто-напросто какая-то лавочка, и прекратил переписку.
Так или иначе, а он им доказал, что хотел, и тут же, с первой попытки. Когда его на два года призвали в армию, отец сказал: он, мол, надеется, что военная дисциплина будет способствовать возмужанию его сына. Выходило, что отец с этим делом не справился. И Рой действительно возмужал, даже слишком. Но дисциплина здесь была ни при чем. Все дело, сказать по правде, было в том, что родители были далеко. Да, в школе он тянулся кое-как на тройки и тройки с минусом, хотя стоило ему лишь чуть-чуть приналечь («А ведь у тебя есть способности, Рой», — говорила мать), и он мог бы, если бы захотел, учиться на твердые четверки или даже на пятерки. Но теперь пора заявить: он больше не троечник, и нечего с ним обращаться как с троечником. Уж если ему работа понравится, он наверняка с ней справится, и не как-нибудь, а хорошо. Вопрос только в том, на чем остановиться. В двадцать лет он и сам понимает без всяких подсказок, что пора подумать о своем будущем. Он и сам достаточно размышляет над этим, будьте покойны.
Он продолжал заниматься по самоучителю и после четырех дней сплошного невезения с губами в раздражении переключился на шею и плечи. Не собираясь ставить крест на своем призвании, он все же пошел навстречу родным и, по крайней мере, согласился выслушать все, что они могли предложить. Честно говоря, Роя соблазняло предложение дяди Джулиана поработать у него и освоить прачечное дело с азов. Особенно привлекало его в этой идее то, что жителям прибрежных местечек он будет казаться эдаким шалопаем, разъезжающим на дядюшкином «пикапе», а женщины, управляющие автоматами, решат, что у хозяйского племянничка не жизнь, а малина, — на самом же деле по-настоящему трудиться он станет лишь ночью, когда все уснут, а он за дверью спальни будет бодрствовать до рассвета, совершенствуя свой талант.
Но было здесь и свое «но» — не хотелось с самого начала опираться на родичей. Ему была невыносима мысль, что до конца жизни он будет слышать: «Ну, конечно, ведь это Джулиан поставил его на ноги…» И еще больше пугало его то, что, согласившись на подобное положение, придется поступиться своей индивидуальностью. Нет, он никогда не сможет уважать себя, если устроится на работу и продвинется вверх только благодаря родственникам. И главное, как узнать, на что ты способен, если с тобой будут обращаться как с богатым сынком, которого всю дорогу подталкивают по лестнице успеха?
К тому же нельзя забывать и о Джулиане. Он сказал, что его предложение совершенно серьезно при одном условии, если Рой собирается работать не за страх, а за совесть. Он для него не будет делать никаких скидок. Ну, что-что, а тяжелая и упорная работа не пугала Роя. Как-то скотина сержант (ей-ей, редкая скотина) по одной только злобе продержал его на кухне семнадцать часов кряду. Семнадцать часов Рой драил котелки и кастрюли и убедился, что ему не страшна никакая работа. Так что стоит ему на чем-то остановиться, и он уж будет — говоря языком Джулиана — пахать рогами землю.
Ну, а что, если он пойдет к Джулиану, начнет зарабатывать деньги, а в сентябре — чем черт не шутит — возьмется и мотанет в Институт искусств в Чикаго, а то и в Нью-Йоркскую художественную школу? Он всегда считался с мнением родителей, каким бы оно ни было, но, если в итоге он все же решит стать профессиональным художником, не украдет ли он время не только у себя, но и у Джулиана? Не посчитает ли его дядя, чье расположение для Роя очень много значит, неблагодарным типом, и при этом будет прав. А вот неблагодарным ему никак не хотелось бы быть. Хотя одноклассники, а потом и дружки считали его своим парнем — старший сержант так и заявлял: «Рой, он свой в доску», — все же ему не раз говорили, что в нем есть склонность к эгоизму. Мало у кого ее нет, но некоторые люди любят преувеличивать, и у него нет никакого желания давать им (а папаше в первую очередь) повод подозревать его в неблагодарности, что к тому же и несправедливо.