Глаза Сталина потеплели, но в душе он был недоволен Молотовым: вылезает поперед батьки, произносит те слова, которые имеет право произнести только он, вождь.

— Вот так и скажи народу, Вячеслав,— уже своим обычным голосом, избавляясь от шока, сказал Сталин.— Скажи нашему народу такие слова: наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами. Обязательно скажи. Только постарайся не заикаться,— почти ласково попросил его Сталин.— Иначе наш народ может подумать, что мы испугались Гитлера.

…Почти всю ночь Сталин не спал. Звонил Молотов, звонили Тимошенко и Жуков, несколько раз звонил Берия.

— Ну и как, Лаврентий, ты уже стер в лагерную пыль тех, кто предупреждал нас о нападении Гитлера? — Сталин спрашивал это спокойно, казалось, без желания уязвить. И, не дождавшись вразумительного ответа, добавил: — Вести с фронта самые неблагоприятные. Ты там проверь списки крупных военачальников, которых еще не успел стереть. Вместе с Тимошенко отбери таких и приготовься выпустить на волю. Нам скоро нужно будет очень много талантливых военачальников. Сам понимаешь, командира роты на армию не поставишь…

Берия в ответ чуть не захлебнулся от восторга: пусть знают, что Берия — не Ежов, он не столько сажает, сколько выпускает!

Ближе к полудню Сталину позвонил Поскребышев:

— Товарищ Сталин, у меня текст радиоперехвата речи Черчилля в парламенте. Разрешите привезти?

— Зачем тратить время? Прочитай.

— Слушаю. Кавычки. Начало цитаты: «Нацистскому режиму присущи худшие черты коммунизма…»

— Неисправимый антикоммунист,— пробурчал Сталин.— Этот монстр даже сейчас не удержался, чтобы не кинуть в нас камень! Что там дальше?

— «У него,— продолжал Поскребышев,— нет никаких устоев и принципов, кроме алчности и стремления к расовому господству». Это он о фашизме, товарищ Сталин.

— Без тебя ясно,— рассердился Сталин.— Читай без комментариев, здесь не ликбез.

— Слушаюсь, товарищ Сталин. Дальше он сказал: «По своей жестокости и яростной агрессивности он превосходит все формы человеческой испорченности. За последние двадцать пять лет никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я. Я не возьму обратно ни одного слова, которое я сказал о нем».

— Нашел чем хвастаться, упрямый ишак,— перебил Сталин.

— Можно продолжать, товарищ Сталин? — осторожно спросил Поскребышев.

— Продолжай.

— «Но все это бледнеет перед развертывающимся сейчас зрелищем. Прошлое с его преступлениями, безумствами и трагедиями исчезает. Я вижу русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли, охраняющих поля, которые их отцы обрабатывали с незапамятных времен. Я вижу их охраняющими свои дома, где их матери и жены молятся,— да, ибо бывают времена, когда молятся все,— о безопасности своих близких, о возвращении своего кормильца, своего защитника и опоры…»

— И много там еще лирики? — все сильнее раздражался Сталин, по мере того как Поскребышев читал ему текст.— Чем пытаться переплюнуть Тургенева с его стихотворениями в прозе, лучше бы сказал, что он предпримет в ответ на агрессию Гитлера.

— Это у него есть ниже, товарищ Сталин,— попытался успокоить его Поскребышев, которому очень понравились лирические откровения Черчилля, так непохожие на надоевшие ему тексты официальных речей своих руководителей.— Читаю дальше: «Я вижу десятки тысяч русских деревень, где средства существования с таким трудом вырываются у земли, но где существуют исконные человеческие радости, где смеются девушки и играют дети…»

— Что он видит? Он же никогда не был в русской деревне! — возмущенно воскликнул Сталин.— Комедиант!

— Дальше у него лучше, товарищ Сталин,— обнадежил его Поскребышев,— Цитирую: «Я вижу, как на все это надвигается гнусная военная машина с щеголеватыми, бряцающими шпорами прусскими офицерами, с ее искусными агентами, только что усмирявшими и связавшими по рукам и ногам десяток стран. Я вижу также серую, вымуштрованную, послушную массу свирепой гуннской солдатни, надвигающуюся подобно тучам ползущей саранчи. Я вижу в небе германские бомбардировщики и истребители с еще не зажившими рубцами от ран, нанесенных им англичанами, радующиеся тому, что они нашли, как им кажется, более легкую и верную добычу. За всем этим шумом и громом я вижу кучку злодеев, которые планируют, организуют и навлекают на человечество эту лавину бедствий…»

— Шекспир! — вконец рассвирепел Сталин.— Самое время сейчас петь псалмы и упражняться в словоблудии! Впрочем, это не на его землю пришел Гитлер!

— Сейчас, товарищ Сталин, начинается более существенное: «У нас лишь одна-единственная неизменная цель. Мы полны решимости уничтожить Гитлера и все следы нацистского режима. Ничто не сможет отвратить нас от этого, ничто. Мы никогда не станем договариваться, мы никогда не вступим в переговоры с Гитлером или с кем-либо из его шайки. Мы будем сражаться с ним на суше, мы будем сражаться с ним на море, мы будем сражаться с ним в воздухе, пока, с Божьей помощью, не избавим землю от самой тени его и не освободим народы от его ига. Любой человек или государство, которые борются против нацизма, получат нашу помощь. Любой человек или государство, которые идут с Гитлером,— наши враги. Такова наша политика, таково наше заявление».

— В его речи хоть раз упоминается Советский Союз? — нетерпеливо перебил Поскребышева Сталин.

— Он упоминает не Советский Союз, а Россию, товарищ Сталин. Как раз я дошел до этого места. Цитирую: «Отсюда следует, что мы окажем России и русскому народу всю помощь, какую только сможем. Мы обратимся ко всем нашим друзьям и союзникам во всех частях света с призывом придерживаться такого же курса и проводить его так же стойко и неуклонно до конца, как это будем делать мы…»

— Это уже более существенно, хотя слишком туманно. Что он собирается делать конкретно сегодня, завтра, в ближайшем будущем? — Сталин бросал эти вопросы в телефонную трубку, будто всерьез был уверен в том, что Поскребышев способен ответить ему в то время, как сам Черчилль еще не готов был на них ответить.

— Товарищ Сталин, осталось всего два абзаца. Разрешите зачитать?

— Какой смысл? Впрочем, читай.

— «Гитлер хочет уничтожить русскую державу потому, что в случае успеха надеется отозвать с Востока главные силы своей армии и авиации и бросить их на наш остров, который, как ему известно, он должен завоевать, или же ему придется понести кару за свои преступления. Его вторжение в Россию — это лишь прелюдия к попытке вторжения на Британские острова».

— Тут он прав,— подытожил Сталин.— Ему ничего не остается, как помогать нам.

Это было первое радостное чувство, прорвавшееся в душу Сталина за все эти два черных, проклятых дня.

— «Поэтому опасность, угрожающая России,— читал уже с подъемом Поскребышев,-это опасность, грозящая нам и Соединенным Штатам, точно так же как дело каждого русского, сражающегося за свой очаг и дом,— это дело свободных людей и свободных народов во всех уголках земного шара». Все, товарищ Сталин.

— Что у тебя еще?

— В обзоре печати английского радио говорится, что о вторжении Гитлера в Россию Черчилль узнал в своей загородной резиденции в Чекерсе. Радио сообщает, что Черчилль весь день работал над своим заявлением. Начал готовить речь в одиннадцать часов утра, сразу же после завтрака…

— Не забивай мне голову чепухой! — резко прервал его Сталин.— Я спрашиваю о серьезных вещах.

На столе у Поскребышева лежала еще одна запись радиоперехвата, но он не решался прочитать ее Сталину.

— Не вздумай что-либо скрывать от меня,— с угрозой сказал Сталин, и Поскребышев вздрогнул: неужели вождь ясновидящий?

— Есть еще одна выдержка клеветнического характера,— растерянно произнес Поскребышев.

— Давай!

— Черчилль якобы заявил в одной из неофициальных бесед, что «мы всегда ненавидели их безнравственный режим, и если бы германский зверь не нанес им удара, они равнодушно наблюдали бы, как нас уничтожают, и с радостью разделили бы с Гитлером нашу империю на Востоке». Конец цитаты, товарищ Сталин.