Однако вернемся к Софи. Летом 1944 года она наполовину обстригла свою роскошную косу и носила волосы, как правило, распущенными. Это было неописуемо. За то, чтобы зарыться в эти волосы, в огненный водопад, мягко и податливо колеблющийся от дуновений ветра, за то, чтобы вдохнуть их запах, я отдал бы все, абсолютно все, что бы она ни попросила. Зарыться в них лицом было пределом моих мечтаний, и, если бы передо мной в Тот миг оказалась тысяча похожих на нее девушек, я все равно желал бы только ее, и ни одну другую, только ее, всю, целиком, с ног до головы. И тем не менее, по идее, я мог бы полюбить любую из множества девушек, из множества хорошеньких девушек по эту сторону бытия.

Война пришлась для меня очень кстати. Она была словно сомнительный друг, с которым дети встречаются тайком от родителей, назначают свидания в полной конспирации, обговаривая условные знаки и пароли.

Мой сомнительный друг начинал с того, что подавал сигналы по радио: «Внимание, над городом наблюдается скопление вражеских самолетов». Такова была наша шифровка-прелюдия, и, если затем следовала воздушная тревога, это означало, что мы отправимся в бомбоубежище, где я увижу свою любовь.

Софи садилась на кровать, приподняв одну коленку и обхватив руками, касалась ее щекой. Невероятно, что ни одна из старух в бомбоубежище не возмущалась и не пыталась сделать ей выговор за столь непристойную позу. При слабом свете ночника тело Софи отбрасывало умопомрачительную тень, а из-за летней жары она часто ходила с голыми ногами. Я старался оказаться поближе, чтобы вдыхать запах любимой, и жизнь отдал бы за то, чтобы поцеловать ее бедра.

Глядя на очаровательный силуэт, я делал громадное усилие, чтобы не начать мастурбировать прямо там. Но в тесноте подвала это было неосуществимо. Самое большее, что я мог себе позволить, это потихоньку тискать член, засунув руку в карман штанов, но до того, чтобы довести дело до эякуляции, было далеко. Может, мне и посчастливилось бы дойти до победного конца, откажись я на несколько ночей от онанизма. Собственно, я пытался сдерживаться, но терпения моего хватало ненадолго, самое большее – на две ночи, а на третью я срывался, кончал три, четыре раза подряд – упоительные пиршества с привкусом предательства на губах. Да, да, предательства. Именно такой приговор выносил я себе, ведь я изменял возлюбленной с самим собой. Я лежал дома и упражнялся со своим пенисом, вместо того чтобы идти и завоевывать ее или, по крайней мере, по-мужски признаться ей в любви и по-мужски стойко перенести поражение, когда она расхохочется мне в лицо.

Софи никогда не потела. У нее была прохладная гладкая кожа, размеренное дыхание и самые печальные в мире глаза, хотя я никогда не видел в них ни единой слезинки. От Софи пахло древесным дымком и свечным садом; этот запах нельзя передать словами, его надо почувствовать. В ней проглядывало кокетство, свойственное расцветающим девушкам, и бедность, которая выражалась лишь в подчеркнутой простоте, – обворожительный контраст. Ее эротизм просто валил меня с ног.

Иной раз, когда я спал рядом с ней, то выкрадывал прядку ее распущенных волос и играл ею, так нежно, что любимая ничего не замечала. Я тихонько подхватывал прядь губами и кусал ее, воображая, что это ее губы. Я ворочался на кровати, стараясь, чтобы голова оказалась на уровне ее таза. Затем тянулся в сторону нижней, части ее тела, что находилась от меня на расстоянии максимум двадцати сантиметров, и усиленно втягивал в себя воздух. Мне так хотелось ощутить аромат ее лона, а вместе с тем меня колотило от страха.

Под кроваво-алым небом, в сердце пылающей в огне Германии, я ютился на высоте кровати, словно в гнезде какой-нибудь вымершей птицы, устроенном выше облаков. Иногда в каких-то трех метрах от меня кто-нибудь начинал биться в истерике, потому что бомбы рвались совсем рядом, и эти крики давали мне отличный повод схватить Софи за руку. И знаете, что она говорила мне при этом? «Трусишка!» Она назвала меня трусом. Я сказал, что меня зовут Алекс, на что она ответила: «Я знаю».

На мгновение сердце зашлось от счастья, что Софи знает мое имя, хотя, в общем-то, каждый обитатель бомбоубежища знал, как меня зовут, ведь я являлся единственным сыном самого влиятельного человека в округе. Затем я услышал, как мать Софи проговорила вполголоса: «Сдается мне, наша Соф уже не так мала, чтобы спать в одной кровати с сынком господина директора». На что моя мать сказала отцу: «Надо же, какие мысли приходят в голову этим людям. Разве здесь место нашим детям? Неужели нет никакой возможности…» Но в этот момент прогремел мощнейший взрыв. Я опять ухватился за руку Софи, она отняла ее и уставилась на меня удивленно.

Под тревожные завывания сирены между нами уложили моих сестренок – в качестве страховки, – и попугайчики дико веселились по этому поводу. Я глядел с верхнего яруса кровати на отца? наблюдал, как он вытащил из кармана пиджака карандаш, блокнот и принялся что-то рисовать. Я не мог разобрать, что именно, – нечто овальное. Его внезапно осенила идея, возможно, самая оригинальная в его жизни. Но об этом потом.

У Софи имелся «хвостик» по имени Биргит – ее лучшая подружка. Биргит никогда не спускалась в наше убежище, потому что ее дом стоял за несколько кварталов от нас, ближе к югу.

Я познакомился с Биргит в середине октября, чудесным осенним деньком. С пикой, собственноручно выструганной из дерева, я шатался по маленьким позолоченным перелескам, что обступали северную часть Аллаха. Кстати, лишь в этом году мне впервые позволили больше чем на сто метров отойти от территории, прилегающей к нашему семейному гнезду. Биргит катила на велосипеде по усыпанной гравием дорожке, вьющейся вдоль реки, а я в это время размахивал пикой, воображая, что натыкаю на ее острие форелей – занятие, которое в момент нашей встречи внезапно показалось мне бессмысленным и инфантильным. Передо мной притормозила велосипедистка в коричневой униформе Союза немецких девушек, и я увидел не очень красивую темноватую блондинку с грубовато выступающим подбородком и мясистыми икрами.

– Эй, ты!

– Чего тебе?

– Ты Алекс?

Я ответил утвердительно, и она продолжала:

– Тот самый, что влюблен в нашу Соф?

Я подошел к ней поближе, затем, понизив голос словно кто-то мог услышать наш разговор, бросил:

– Чушь. – Да, именно так я и сказал.

– Ах так, ну тогда…

– Что тогда?

– Тогда ничего. – И она снова вскочила на велосипед.

Я изо всех сил завопил ей вслед:

– Э-э-эй! Так все-таки: чего ты от меня хотела?

– Я хотела тебе кое-что сказать.

– Что именно?

– Какая разница, раз ты не тот Алекс?

О боже, какая противная баба.

– Ну и ладно. И не говори ничего, – фыркнул я.

– Вот и не скажу, – ледяным тоном подтвердила она.

Наверное, у меня ужасно перекосилось лицо от немого возмущения и глаза стали громадными, как пятаки, потому что Биргит, отъехавшая уже на три-четыре метра, рассмеялась и, как будто бы из жалости, снова притормозила.

– Ладно, чего уж там. Софи придет к пяти в гравийный карьер. Если ты, конечно, хочешь ее увидеть.

– В карьер?! Что она собирается там делать?

– Встретиться с тобой, идиот!

Биргит укатила прочь, а я остался, не веря своему счастью. Сердце колотилось как бешеное, руки моментально вспотели. Это выглядело… слишком заманчиво и словно… замаскированная ловушка.

Само собой разумеется, я отправился в назначенное место. Все еще вооруженный деревянной пикой, прошмыгнул в карьер – гигантский искусственный овраг с тремя воронками, откуда добывали гравий и глину. Ландшафт весьма впечатлял и как нельзя более подходил для боев апачей-мескалеро против ковбоев.

Далеко внизу, на дне самой большой воронки, сидела Софи, перебирая камушки. Несколько штук лежало в подоле ее юбки. Я внимательно осмотрел окрестности и понял, что там мы будем совершенно одни. Отшвырнув пику в сторону, я припустил вниз, стараясь тем не менее спускаться осторожно, чтобы не упасть. Что творилось у меня в душе? Подберите слова для этого сами! Самые яркие слова. Правда иногда любит прикрасы.