— Да, Клайв, действительно смешно, — очень грустно промолвил Ханвелл.

Я перестал смеяться и взглянул на незнакомца, чья рука лежала у меня на плече. Его лицо выражало надежду, как тогда, когда он подавал свои замечательные блины.

— Я ничего о Вас не знаю, Ханвелл.

Внимательно изучив его лицо — прозаический профиль уроженца Суффолка, пухлая, как у мальчишки, нижняя челюсть — я, помнится, подумал: неправда, мы встречались с ним прежде, тысячу раз. Мужчины, похожие на Ханвелла, жили в Англии со времён короля Редвальда; взять хотя бы эту громадину, курган Саттон-Ху — там таких Ханвеллов сотни. Как тут не появиться уверенности.

— Не знаете. Это верно. Но отсюда так близко. Вы бы обсохли, а утром дальше бы отправились.

— Денег у меня нет, имейте в виду.

— Не надо меня больше оскорблять, — сказал Ханвелл с твёрдостью джентльмена.

Похоже, подумал я, тут проступает парижский лоск. Вдобавок он не соврал: ещё через минуту мы поднимались по мрачным железным ступеням на третий этаж, к нему в квартиру. Каждая ступенька, сырая и скользкая, таила в себе возможность летального исхода. Сама квартира была не больше моей, но гораздо чище. Сразу бросалось в глаза былое, семейное житьё. Над дверью красовались синие фарфоровые тарелки. Всё, что только можно, покрывали салфеточки, а на них были выстроены разномастные безделушки, явно выдернутые из коллекции побольше, куда входили экземпляры получше. Мой взгляд тут же упал на большую чёрно-белую фотографию, пришпиленную над печкой (стоявшей в углу комнаты): три привлекательные темноволосые девочки-подростка, сидящие на скамейке. Разумеется, одной из них — позволю себе заметить, самой хорошенькой — были Вы. Заметив, что я смотрю на фотографию, Ханвелл сразу же отщипнул её от стены. У меня возникло впечатление, что он сделал бы это в любом случае, даже если бы я на неё не посмотрел. Ханвелл предлагал гостю своё семейство в той же манере, в какой большинство мужчин предложили бы что-нибудь выпить. Я улыбнулся и кивнул, но пересохшее горло мешало мне сосредоточиться. Мне необходимо было напиться, чтобы объяснить самому себе, зачем я посреди ночи решил прийти домой к человеку, который моет посуду для хулиганья в заведении Барри Фрэнкса.

— Это Эмили, — в голосе Ханвелла звучала радость. — А это — Кэрол, а это — Клэр. Клэр у нас красавица, вся в мать пошла, как видите.

Я никогда не видел Вашей матери, а потому не нашёлся, что сказать в продолжение темы.

— Замечательно.

Я вынул свои сигариллы из нагрудного кармана. Они промокли и пахли компостом.

— Закурить не найдётся, Ханвелл? И выпить неплохо было бы.

— Видите ли, в чём дело, — быстро сказал Ханвелл, — я надеялся, что Вы мне поможете. Мне немножко неудобно Вас просить.

— Да какое уж там неудобство, Ханвелл, дружище. Сижу тут, виски у Вас выпрашиваю. Давайте выпьем, а потом уж со всем остальным по порядку разберёмся. Ничего, если я брюки сниму, на батарею повешу?

— Тогда шиллинг нужен, в счётчик опустить, — произнёс Ханвелл обеспокоенно, тоном цыганской бабки, припомнившей тяготеющее над семейством проклятие.

Исчезнув на минуту с моими брюками, он, к моему огромному облегчению, вернулся в комнату с бутылкой отличного ирландского виски. Виски был невероятно хорош, и я спросил Ханвелла, как ему удалось такой раздобыть.

— Как говорится, свет не без добрых людей, — ответил Ханвелл, наливая мне в стакан.

— Да? Мне они что-то не попадаются.

— Просто Вы не сознаёте, что они добрые, вот в чём дело. Батарею я включил — брюки Ваши в момент высохнут.

Ханвелл встал и начал хозяйничать в комнате, словно женщина: поправлять жиденькие занавески, убирать в ящики разные мелочи. Я выпил — раз, другой, третий — и откинулся в кресле. Вышитая подушечка мягко соприкоснулась с моим затылком — роскошь настолько неожиданная, что я непроизвольно заскулил от удовольствия.

— Это Лора сшила.

— Лора?

— Лора, моя жена.

— А, та, что в Лондоне.

Ханвелл кивнул.

— А всё-таки, почему она с Вами не живёт? — спросил я.

Я понял, что совсем ничего не знаю про Ханвелла, про то, почему он в таком возрасте одинок и моет посуду. Бóльшую часть всего этого мне выяснить так и не удалось — пока Вы не рассказали. Тогда же я услышал от него лишь несколько гнетущих, неимоверно тонких иносказаний, и печальная правда дошла до меня только через минуту-другую. До сих пор не могу себе простить вопроса:

— Это Вы её нашли?

Нездоровое любопытство пьяного к малоприятным подробностям неистребимо. Но Ханвелл как будто и не обиделся совсем.

— Да, в лестничном пролёте по дороге в погреб, — прозаически ответил он. — Она повесилась на этом самом, чем халат завязывают, на шнурке. Ужасно.

Мы оба помолчали немного, размышляя о смерти, как свойственно несведущим людям.

— Почему же Вы мне сказали, что она в Лондоне?

— Она там и есть.

— Сочувствую, Ханвелл. Действительно ужасно. Выпьем ещё.

Мы не знали друг друга — что тут ещё можно было сказать.

— Извините, — Ханвелл снова вышел из комнаты.

Помню, я выпил, налил, выпил ещё, лениво обвёл взглядом это странное слияние гостиной и кухни: купленная на барахолке мебель, замызганные занавески. Там и сям виднелись жалкие, дешёвые семейные реликвии — всё, на что человек вроде Ханвелла мог претендовать из своего богатейшего английского наследия. Кувшин и тазик, оба расписанные сентиментальными лебедями, нелепо примостились в каминной нише, напоминая о предках Ханвелла, совершавших свой туалет в спальне за неимением ванной. Со спинки одного из стульев свешивалась облезлая меховая горжетка, на которой ещё держались лапки — такие носили на плечах женщины до войны. Его жены? Матери? При виде её мне снова вспомнилась ханвеллова лиса. Я задумался о том, как сделать, чтобы Ханвелл больше не мучился, или чтобы больше не мучился я. Следующее, что помню — запах скипидара. Я встал и двинулся к двери. Я понятия не имел, куда эта дверь ведёт. Откуда мне было знать: может, квартира Ханвелла — на краю света, и, выйдя за дверь, я просто провалюсь в какую-нибудь дыру, сосредоточившую в себе всегда. На деле сразу за дверью находилась другая комната, не больше прежней, только неотделанная. Вся мебель была свалена в кучу посередине комнаты и покрыта белой простынёй, напоминая непристойную груду тел. В оставшейся части комнаты шёл ремонт — Ханвелл, стоя на стремянке с кистью в руке, красил её в буйный, адский тёмно-красный цвет.

— Я решил, что Вы заснули, — серьёзно сказал Ханвелл.

— С чего это Вы так решили?

— Заглянул — Вы вроде бы спите.

Часов у меня не было, и я понятия не имел, правда ли это.

— Господи, Ханвелл, что Вы делаете? Времени уже, наверное, два часа.

— Это комната девочек, — сказал Ханвелл, слезая со стремянки. Вид у него был смущённый. — То есть, я надеюсь, что это для них будет. Вообще-то я надеялся, может, Вы мне поможете.

— Красить? Ещё чего, Ханвелл, нашли себе маляра! Я выпить пришёл, а не в подручные к Вам наниматься.

— Да нет, — поспешно ответил Ханвелл, — не в том дело. Я Ваше мнение хотел узнать. Как Вы считаете, подходящий это оттенок жёлтого? Я не различаю цветов; продавца спрашивать не хотел; краска называется «Солнышко». Понимаете, мне хочется, чтобы они просыпались с таким чувством, как будто тут всегда солнечно.

— Жёлтого?

— Неужели не тот? — он глядел на меня с отчаянием. — Краски больше нет, это всё, что я в данный момент могу себе позволить. Правда, осталась ещё маленькая баночка, вон там — плинтуса закончить. И рамы. Понимаете, хочется, чтоб вышло похоже на закат солнца, от стены до стены. По-моему, они считают, что это моя вина, — внезапно добавил он и уселся на предпоследнюю ступеньку лесенки.

Зрелище он являл собой абсурдное: измождённый, розовый, тихо плачущий в этом жутком красном ящике человечек.

— Нет здесь ничьей вины, Ханвелл.

Он с любопытством взглянул на меня, словно мы только что встретились.