— Бедная Бренда, — говорит она будто про себя.

— С тем же основанием вы могли бы сказать «бедный Дрейк», — замечаю я. — Если верить его намекам, она, кажется, наставляет ему рога.

— А разве можно жить с таким человеком и не изменять ему? — возражает певица с чисто женской логикой. — Дрейк — и любовь! Вы только представьте себе!

— Почему бы и нет? Наш шеф совсем не чужд любви. Вы только посмотрите, как упорно он старается вызвать это чувство между вами и мной!

Линда не отзывается, и это молчание кажется мне подозрительным.

— По-вашему, из каких побуждений Дрейк так настойчиво толкает нас друг к другу? — упорствую я. — Этот человек ничего не делает без причины.

Линда опять молчит.

— Да скажите же что-нибудь!

— Я, наверное, последняя дура, — тихо произносит она наконец. — И все-таки я вам скажу, Питер. Дрейк велел, чтобы я сообщала ему обо всем, что только узнаю и услышу от вас или о вас.

— Другими словами, вы должны и дальше выполнять свою балканскую миссию.

— Именно. Да еще с особым старанием.

— И когда он поставил вам эту задачу?

— Сегодня. В «Еве». Вызвал меня в свой кабинет и подробно проинструктировал.

— А именно?

— О, я действительно совсем оглупела, — чуть слышно говорит Линда. — Он сказал, что пошлет ко мне Марка… что убьет меня, если я вам скажу об этом.

— Не надо мучиться ненужными страхами, — успокаиваю я мисс Грей. — Неужели вы думаете, что я вместо благодарности побегу обо всем докладывать Дрейку?

Помолчав, она замечает:

— Я знаю, что это не в ваших интересах. И все-таки боюсь.

— Опасность в самом деле существует. Но она связана с моим поведением, а не с вашим.

— О чем это вы?

— Вы, наверное, пригласите меня к себе?

— Такого намерения у меня не было. Но если вы настаиваете…

— Скажите, Линда, Дрейк велел вам чаще приглашать меня к себе?

— Да… то есть… да, он так велел, — смущенно лепечет она после паузы.

Я не допускал, что Линда может смутиться. Чего доброго, она еще покраснеет, хотя под густым черноморским загаром это будет незаметно.

— Именно об этой опасности я и говорю. Старый хитрец наверняка оборудовал вашу квартиру подслушивающей аппаратурой. И каждый наш разговор, каждое слово будет записано на пленку. Каждая ваша неосторожная реплика…

— О Питер! Возьмите меня под руку…

Голос у нее умоляющий и чуть слышный.

— Вам что, плохо? — говорю я и беру ее под руку.

— Да… у меня прямо ноги подкосились…

Линда останавливается. Вынужден остановиться и я.

— У вас, оказывается, замедленная реакция…

— Реакция у меня нормальная. Когда вы сказали про аппаратуру, я вспомнила, что хотела сказать вам про инструкции Дрейка только дома… мне не хотелось говорить на улице…

— Такие разговоры надо вести именно на улице. И только в том случае, если за вами никто не следит.

— Хорошо, что вы об этом заговорили… Как подумаю, что я хотела отложить этот разговор до дома…

— И что еще вам велел Дрейк?

— Велел сблизиться с вами… завоевать ваше доверие… чаще приглашать вас к себе… словом, разыграть внезапную влюбленность. Смотрите, говорит, будьте осторожны, потому что этот тип очень хитер и если вы перестараетесь или будете действовать грубо, то оттолкнете его… Сначала я, конечно, не соглашалась, я ему объясняла, что у меня нет никакого опыта в подобных делах и что, судя по моим впечатлениям, вынесенным из нашей поездки, вы очень холодный человек, что, между прочим, чистая правда… И что если за вами нужно следить, то наверняка для этого можно найти более эффективные методы… А Дрейк говорит, мол, до сих пор мы за ним следили при помощи таких эффективных методов, но Питер далеко не прост, и вообще положение стало деликатное, я не могу подсылать к нему разных хулиганов, приходится прибегать к тонким способам, и такой тонкий способ — это вы, Линда. Ну а потом начались посулы и угрозы. В угрозах Дрейк не имеет себе равных, это вам, наверное, известно.

— Ну, значит, все в порядке, — успокаиваю ее я. — При условии, что вы не будете забывать об аппаратуре.

— Но, Питер, сама эта мысль просто убивает меня! Как можно жить, когда каждую минуту тебя подстерегает какая-то аппаратура!

Такие вопросы я и сам задавал себе когда-то, в самом начале. А потом понял, что можно. Человек все может.

— И потом, что получится, если мы все время будем молчать или говорить только о пустяках? Дрейк сразу учует, что здесь что-то не то.

— Мы будем говорить не только о пустяках. И для вас лучше всего, по крайней мере когда вы у себя дома, — если вы будете жить так, словно вы в самом деле и всерьез играете роль, порученную вам Дрейком. Вызывайте меня на искренность, задавайте вопросы, словом, делайте ваше дело. А как отвечать на ваши вопросы — это моя забота.

— И этот цирк надо начинать сегодня же? — уныло спршивает мисс Грей.

— По-моему, сегодня рано. Сначала вам придется ввести меня в искушение.

— При наличии всей этой аппаратуры?

— Конечно, с полной непринужденностью, будто никакой аппаратуры не существует.

— Вряд ли я на это способна…

— Почему? Удалась же вам в Варне проверка загара. Тогда у вас хорошо получилось…

Все следующие дни Дрейк так часто вызывает меня на консультации по крупным и мелким вопросам, связанным с операцией, и так часто отсылает Райта из кабинета, что господину агенту похоронного бюро, будь он человеком чувствительным, впору получить нервное расстройство.

Джон Райт, однако, не нервничает. Он просто меняет тактику и начинает заигрывать с соперником, то есть со мной. Первый жест внимания я получаю в ресторане итальянца. Забавно — он почти полностью копирует жест покойного Майка: люди малообщительные и лишенные воображения действуют по одному шаблону.

— Могу я сесть за ваш столик?

— Пожалуйста.

Затем следует молчание и неловкие попытки завязать разговор, потом снова молчание и снова попытки, пока наконец не приходит время расплачиваться с официантом.

После ряда таких проверочных операций Джон, набравшись смелости, решается на новый шаг. Это происходит в угловом кафе, под афишей, популяризирующей программу Реммон-бара, где я пью послеобеденный кофе. Не знаю, то ли Райт выпил, то ли притворяется, что выпил, но он подсаживается ко мне, не спрашивая разрешения, и вообще держится почти естественно. Пренебрежительно глянув на мою чашку, он спрашивает:

— Кофе пьете?

Приходится подтвердить его смелую догадку.

— В такое время дня?

— Я пью кофе в любое время дня.

— А я — никогда. Виски тоже не пью. По-моему, чай и пиво — вот подходящие напитки для скромного англичанина. Но сегодня в виде исключения я хлебнул виски. Не знаю, что на меня накатило. Взял и хлебнул. И еще с удовольствием хлебну. Особенно если вы согласитесь составить мне компанию и примете от меня стаканчик.

— Стаканчик можно, — скромно заявляю я. — Заказывайте.

И он заказывает по стаканчику. Потом — еще по одному. Потом — еще. И наступает минута, когда выпитое виски наводит его на разные мысли о течении жизни, и он начинает делиться этими мыслями.

— Не знаю, какого мнения об этом вы, Питер, но наша жизнь — страшная путаница. Только пройдитесь по Дрейк-стрит, и вы в этом убедитесь. Как подумаю, что сказала бы моя мать, если бы она встала из могилы и увидела своего сына. А много ли таких, кто может похвалиться своей жизнью и сказать, что в ней нет путаницы? И кто они? Даже если такие люди есть, я все равно не стану киснуть по восемь часов в какой-нибудь захудалой канцелярии за горсть медяков, где моим единственным утешением будет сознание того, что я — порядочный человек.

Он кладет локти на стол и подпирает голову руками, потом проводит длинными пальцами по длинным волосам, поднимает глаза и смотрит на меня:

— Что вы скажете?

Но я не успеваю решить, что мне сказать и говорить ли вообще. Райт начинает новый монолог. Он явно любитель монологов.