Незадолго до смерти Авилова интервьюер израильской газеты задала ему вопрос: «…Вы ведь — буквально экстрасенс? И даже лечили людей своей энергетикой?»
Виктор ответил, засмеявшись, вероятно, от смущения: «Ну, знаете… Я этим очень интересовался, пытался практиковать, мне было интересно — есть ли это вообще или это сказки. И я понял, что да, это есть, да, это существует. Потому что у меня все это получалось. Я даже диагностировать не могу, но нескольких человек вылечил. Одну девушку за два дня избавил от наследственной экземы. Я не собирался это афишировать, заниматься широкой практикой. Я этим же самым занимаюсь на сцене — совершенно сознательно работаю с биоэнергетикой.
— Вы чувствуете, что на ваших спектаклях происходит равноценный обмен? То, что вы отдаете залу, вы получаете от зала взамен?
— Да! Бывают такие счастливые минуты! К сожалению, они не так часты, как хотелось бы».
О глазах Воланда, забыть которые невозможно, точно сказала Наталья Шведова: «Перегоревшие в адском огне». Они действительно были мертвыми и одновременно, на удивление, проницательными, мудрыми. В них словно отражалась Вечность — с ее покоем, безразличием к нашим мелким радостям и горестям, с ее знанием всего, что было, есть и будет на этой земле, под этой луной.
И — что самое странное! — эти глаза были отчетливо видны не только в небольшом зале Театра на Юго-Западе, где артисты находятся от зрителей почти на расстоянии вытянутой руки, но и в тех больших залах — на гастролях по городам России, в США, Японии, — где шел спектакль. Они завораживали, они притягивали к себе, подобно магниту, и оторваться от них было просто невозможно. Казалось, что этот Воланд появился перед нами, чтобы открыть какую-то тайну — не сладости греха, не обаяния зла и не ужаса возмездия, а другую, более глубокую и важную.
А какими поразительными, мерцающими были эти глаза, когда в начале спектакля, во время встречи с Берлиозом на Патриарших прудах, Воланд чуть приближался к авансцене и говорил спокойно и негромко: «И доказательств никаких не требуется. Все просто: в белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат», — казалось, перед нами ожила картина. Медленно появлялись откуда-то из глубины сцены две фигуры в белом: Понтий Пилат (Валерий Афанасьев) и Афраний (Алексей Ванин), и начиналось завораживающее действо, одна из величайших библейских сцен романа Михаила Булгакова. Воланд отходил в глубину сцены и наблюдал за всем происходящим, словно дирижировал какой-то одному ему слышной музыкой. И, сколько бы раз ни смотрела я этот спектакль, никогда не удавалось уловить тот момент, когда Воланд со сцены исчезал. Навеянная им сцена шла же сама по себе, но присутствие его ощущалось почти физически, хотя Воланда на сцене уже не было…
Эта библейская сцена действительно воспринималась как сон, навеянный нам Воландом, как гипноз, под воздействием которого нам дано постигнуть историю человечества, пошедшую именно по такому пути, потому что было совершено предательство… Как развивалась бы эта история человечества, история христианства, если бы Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, не захотел «умыть руки», а спас бы своего пленника? Эта мысль не давала покоя на всем протяжении спектакля и еще долго после его окончания, потому что она по-настоящему мучила Валерия Беляковича, создавшего спектакль, и Виктора Авилова, сыгравшего Воланда…
На один из спектаклей Виктор привел армейского священника, отца Киприана, человека сурового и отнюдь не склонного к умилению, — отец Киприан прошел Афганистан и Чечню, был награжден орденом Андрея Первозванного, он не понаслышке знал, что такое понятия «света» и «тьмы». Нам, к сожалению, неизвестно, говорил ли с ним Виктор Авилов в период репетиций, советовался ли о том, каким должен быть его Воланд. Но, посмотрев «Мастера и Маргариту», отец Киприан сказал: «Я не увидел сатанизма в вашем спектакле. Вот как нужно проповедовать веру. Я буду советовать всем идти смотреть этот спектакль».
Действительно, несмотря на чеканную строгость библейских сцен и «отвязное» хулиганство свиты Воланда, на необходимость почти мгновенных переключений внутреннего настроя с одного эпизода на другой, сменявшихся, словно в калейдоскопе, в спектакле царила единая, целостная атмосфера — та мощная световая струя, что возникала не только в лирических сценах Мастера (Павел Куликов) и Маргариты (Ирина Подкопаева), но пронизывала собою и библейский пласт, и философские рассуждения Воланда, и метания Ивана Бездомного (Александр Наумов).
«Что для меня самое главное в Воланде? — рассуждал Виктор Авилов. — Если отвечать его же словами: „Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо“. Такой вот воландовский парадокс. Причем заметьте, на протяжении романа он не совершает ни одного конкретно злого поступка, присущего всяким персонажам фильмов ужасов, предстающих на экране со слюнявыми ртами, рогами и клыками… Он просто предвидит будущее, то, что у человека на роду написано».
Совершенно неожиданно для нас (а может быть и скорее всего, для себя самого) Виктор Авилов здесь проводит резкую черту между Воландом и гётевским Мефистофелем. Ведь герой Гёте тоже говорил о себе, что он — лишь часть той силы, что вечно хочет зла. Но он и совершал его, поведя Фауста по пути искушений, «выстроив» его бытие совершенно определенным образом, в котором какие бы то ни было отступления просто невозможны. Воланд вел персонажей «Мастера и Маргариты» по тем путям, которые они уготовили себе в конечном счете сами — своими отступлениями от этических норм, своим пренебрежением к общепринятому, порой — и своей исключительностью, как Мастер и Маргарита. Но все в своей жизни они заслужили сами… А Виктор Авилов воспринимался поистине тем, кто был назначен на эту землю Дьяволом в силу того, что оказался талантливее, одареннее своего собрата. И каждый раз (а мне довелось видеть этот спектакль много раз) Воланд Виктора Авилова был немного другим: то откровенно ерничающим и наслаждающимся хулиганством своей свиты, то самоуглубленным и печальным, то словно решающим в себе какие-то важные вопросы, от ответов на которые зависело многое, очень многое…
В упоминавшемся уже интервью 2004 года, отвечая на вопрос корреспондента, интересно ли будет на спектакле зрителю, который не читал «Мастера и Маргариту», и все ли он поймет, Авилов отвечал: «Поймет. Я сам удивился и спрашивал режиссера Валерия Беляковича, когда мы начинали работать над „Мастером“: „Романыч, как ты думаешь такую глыбу охватить?!“ И что он мне ответил: „Я не знаю!“ Вероятно, действовал по поговорке: „Глаза боятся — руки делают!“ В мае — июне мы прошли хорошую проверку в Японии. „Нам не все понятно в христианской философии, — говорили японцы, — но то, что спектакль грандиозный, это — однозначно!“».
Спустя короткое время после выпуска спектакля у Виктора Авилова обнаружили туберкулез. Он много пил в это время, и, по словам Валерия Беляковича, болезнь стала спасением, потому что Виктор «терял человеческий облик». Началось все с банального воспаления легких, которое затянулось, плохо залечилось. Виктор попал в больницу, где находился довольно долго. На целых полтора года он был отлучен от родного театра, ему запретили работать. К счастью, лечение потребовало от него максимального проявления силы воли — необходимо было расстаться со своей зависимостью от спиртного, лечиться надо было долго и серьезно. Как это всегда бывает у таких глубоких и неординарных натур, болезнь обострила в его мироощущении какие-то очень важные, существенные моменты: он много читал, много думал. Возможно, именно тогда особенно сильно развились в Авилове зачатки его экстрасенсорных возможностей. Видимо, сказалась освобожденность от постоянных энергетических затрат на сцене — он сосредоточился на собственном внутреннем мире, на том, что еще было не до конца ведомо ему в себе самом. А Виктор был любопытен и любознателен — хотелось знать себя до самого донышка, владеть своими возможностями так же, как владел он зрителями в театре и кино.