И здесь Валерий Яковлевич, с особенной четкостью и ясностью характерных для него суждений, давал убийственные характеристики окружавших его «подбрюсовцев», его старательных подражателей, которых он жалостливо презирал за неумение идти своей дорогой. И в этой толпе почитателей его он оставался таким же одиноким, как и среди злобно хлопавших стульями академиков Преувеличенно вежлив и преувеличенно холоден был он и к тем, и к другим. И только с искренними и действительными «врагами» своими в искусстве был и внимателен, и по-живому заинтересован (Асеев Н. Валерий Брюсов // Известия ЦИК СССР и ВЦИК. 1924. 11 окт. № 233).

Одно из лучших воспоминаний тех лет — брюсовские «среды». Они были немноголюдны, внешне скромны. Собирались в три часа у чайного стола. Иоанна Матвеевна раскладывала домашний сладкий пирог. На эти среды я, так же как и мои сверстники, приходил с захватывающим интересом: тут можно было в интимной обстановке послушать «мэтра», повстречать то одного, то другого из тогдашних поэтов.

Однажды за столом собралось уже несколько человек, а Брюсов все еще не появлялся. <…> Когда мы прождали уже довольно долго (заставлять ждать не было в привычках воспитанного «мэтра»), он, наконец, явился с разгоряченным, недовольным лицом и заявил, что его задержал молодой поэт из провинции. С этим юношей Брюсов, видимо, не мог установить творческого контакта, от этого был и взволнованный, раздраженный вид:

— Он мне говорит, что плачет, когда пишет стихи! Я ему сказал, что плакать должен не он, а читатель!

На средах у Брюсова я встречался с разными людьми: и с развязным Шершеневичем, и с оригиналом Кручёных, и с похожим на «мертвую голову» Ходасевичем, который был принят у Брюсова как свой (Шервинский С. С. 504).

В феврале 1914 года Брюсов, живший в санатории под Ригой, вернулся в Москву. Старые раны были залечены. Новые стихи посвящались новой, уже санаторной «встрече». На ближайшей среде «Свободной эстетики», в столовой Литературно-Художественного кружка, за ужином, на котором присутствовала «вся Москва» — писатели с женами, молодые поэты, художники, меценаты и меценатки, — предложил прослушать его новые стихи. Все затаили дыхание: первое же стихотворение оказалось декларацией. Не помню подробностей, помню только, что это была вариация на тему:

а каждая строфа начиналась словами: «Умершим – мир!» [202]

Прослушав строфы две, я встал из-за стола и пошел к дверям. Брюсов приостановил чтение. На меня зашикали: все понимали, о чем идет речь, и требовали, чтобы я не мешал удовольствию (Ходасевич В. С. 48, 49).

Мы были одни из первых, кто (на страницах «Русской мысли») указал на И. Северянина как на подлинное поэтическое дарование. Нам нет причин отказываться от своего мнения, и мы можем повторить теперь, когда деятельность И. Северянина у всех на глазах, когда его выступления на эстраде обращаются в сплошные овации, что он — поэт истинный, достойный серьезного внимания. Но в то же время мы обязаны предъявить теперь к И. Северянину и гораздо более серьезные требования. <…> К сожалению, второй сборник стихов И. Северянина «Златолира» не оправдал наших ожиданий. <…> По-прежнему он остается хорошим мастером певучего стиха, несколько «бальмонтовского» склада. По-прежнему у поэта есть удачные образы, сильные по той сжатости, с какой они выражены. Но вместе с тем еще сколько недостатков, оскорбляющих всякий чуткий вкус! Как часто музыкальность стиха куплена просто шаблонностью ритма <…> Как часто оригинальность рифмы достигнута бесцеремонным обращением со словами, их ударением и их смыслом (например, «Шимпанзе — романсе», «лип — я разум пред тобой расшиб»)! Как много quasi — иностранных слов, может быть, приятных для слуха, но совсем не нужных русской речи: «эоля, фиоля, фиолово, Миньоля, Гризель, Ивлиса, Гильометта, эксцессер» и т. д.! Как еще неудачны многие словообразования (например, «озабветь»)! Многие стихи так неуклюжи, что производят впечатление прямо комическое:

Я вдохновенно сел в курьерский…

Между «Громокипящим кубком» и «Златолирою» промежуток времени всего в один год. Поэтому было бы преждевременно делать решительные выводы о возможности для И. Северянина развить свое дарование. Но несомненно, что ему как художнику предстоит еще большая работа. Во-первых, круг тем, которые разрабатывает поэт, крайне узок. Нельзя без конца говорить об «эксцессерах» и «грезерках», о прелести «бокалов с ледяным напитком» и о преимуществах мечты перед мыслью. Или, по крайней мере, те же темы должны быть как-то по-новому углублены. Пока же поэзия И. Северянина слишком однообразна и поверхностна. Во-вторых, поэт слишком неразборчив в тех средствах, какими он пользуется для создания своих стихов. Он часто красоту подменивает дешевой красивостью, а золото — безвкусной фольгой. И.Северянину необходимо гораздо строже относиться и к языку, и к стилю, и к метру, и к ритму. Только расширив свои кругозоры как художника, только сделав стих и более строгим, и более тонким, И. Северянин может стать действительно значительным поэтом. Иначе ему угрожает опасность всю жизнь писать подражания самому себе (Брюсов В. Год русской поэзии // Русская мысль. 1914. № 6. С. 14).

Брюсов неоднократно давал в «Русской мысли» заметки о моих стихах. Общий тон этих рецензий был более чем благожелательный, и потому, когда появилась его заметка о моей «Златолире», явно, на мой взгляд, несправедливая и недобрая, я, откровенно говоря, очень обиделся и написал ему — нашумевшую в свое время — отповедь в стихах, так больно задевшую его, как это видно из его примечания к большой статье о моем творчестве, написанной специально для сборника Пашуканиса «Критика о творчестве Игоря Северянина». Конечно, теперь, спустя чуть ли не 13 лет, когда охладился пыл момента, я вижу, что я несколько погорячился, но в ту пору я не мог поступить иначе, больше всего опасаясь, что мое молчание могло бы быть истолковано как боязнь перед «авторитетом», что для меня, дерзкого в то время «новатора», как называла меня тогда некоторая часть отечественной критики, было бы Чрезвычайно неудобно… Несомненно, некоторую <роль> [203]в возникновении моего «бунтарского» стихотворения еще сыграла одна довольно известная – увы, только в те годы — актриса, хорошо знавшая Брюсова и предупредившая меня не доверять всем его восторгам и комплиментам. «Берегитесь этого человека, — говорила она, — он жесток, бессердечен, завистлив и никогда ничего не делает без причины, без предвзятости, и если он теперь хвалит вас и всячески обхаживает вокруг, это значит, ему так почему-то нужно и выгодно. Когда же для него в вас минет надобность, он начнет со спокойной совестью всячески вредить вам и никогда не простит вам вашего таланта. Он бросит вас, как надоевшую женщину».

И так как я совершенно не знал Брюсова как человека и вдобавок был целиком под чарами говорившей, я и припомнил ее слова, сказанные мне приблизительно за год до моего с Брюсовым конфликта. В результате — стихи, в которых я открыто обвинял Валерия Яковлевича в зависти. Статья, написанная Брюсовым для сборника Пашуканиса, несмотря на все ее кажущееся беспристрастие и из ряда вон выходившие похвалы, — что же, тем тоньше она, — носит в себе следы глубочайшей, неумело скрытой обиды, и вся она создана под знаком ее (Северянин И. С. 460).