— Со мной и в музее происходит то же самое, — продолжала Кароль. — Сначала я увлекаюсь, жадно глотаю все подряд, потом мало-помалу мне становится не по себе, меня начинает тошнить от форм и красок. И тут я бросаюсь прочь!

— Ты не исключение, — сказал Жан-Марк, — и все же тебе следовало бы как-то бороться с собой…

— Я бы попыталась, не будь я такой беспамятной. Я все забываю. Сегодняшний концерт потряс меня, а завтра я не смогу сказать, какие вещи исполнялись. Позавчера в галерее на улице Мазарини мне очень понравилась одна картина, теперь же я не вспомню имени художника. Это ужасно, уверяю тебя!..

Кароль казалась по-настоящему огорченной.

— Что изображено на этой картине? — спросил Жан-Марк.

— Пейзаж, выжженная зелень под ярко-синим небом…

— Выбеленные известью домики на первом плане, дорога и прибитая ветром высокая трава по обочинам?

— Да.

— Я тоже заметил ее, — оживленно продолжал Жан-Марк. — Это Леопольд Нузиль, потрясающая вещь!

Глаза Кароль радостно, почти благодарно засветились, и это тронуло Жан-Марка, точно похвала.

— Я рада, что иногда наши вкусы сходятся, — сказала она, склонив голову набок. — Одно меня удивляет: как это при твоей любви к искусству и литературе ты пошел на юридический факультет?

— Но ведь, кроме того, я готовлюсь к экзаменам по филологии!

— Вот именно, «кроме того», как ты выразился. На первом месте у тебя все-таки право!

— Тут уж ничего не поделаешь, поскольку мне предстоит стать компаньоном отца!

— Да, конечно…

Чуть смежив веки, Кароль задумчиво смотрела куда-то вдаль. Оба помолчали.

— Жаль! — снова вздохнула она.

— Почему?

— Всегда обидно видеть одаренного юношу, которого жизнь заставляет выбрать узкую дорожку.

— Но я вовсе не намерен идти только по ней! — возразил Жан-Марк. — Я буду зарабатывать на хлеб юридическими консультациями, но это не помешает мне посвятить свободное время другому.

— Не так это легко, как ты думаешь: от Филиппа я никогда не могла этого добиться! Работа затягивает человека, поглощает без остатка.

— Ну, со мной этого не будет.

Официант переменил тарелки и подал меню.

— Вот чего мне хочется! — воскликнула Кароль. — Мороженого с вареньем и со взбитыми сливками. Даже если завтра я разболеюсь.

Жан-Марка забавляла Кароль в роли лакомки, и он тоже заказал мороженое, решив оставить ей половину своей порции. Взяв первую ложечку, она долго наслаждалась сладкой прохладой во рту. Потом черные ресницы Кароль поднялись, и она устремила на Жан-Марка спокойный и серьезный взгляд.

— У меня есть приглашение на вернисаж выставки примитивов в галерее Самюэль в следующую пятницу. Я заранее знаю, что Филипп откажется, а Олимпия и Брижитт терпеть не могут этой живописи. Хочешь пойти со мной?

Невольно польщенный вниманием Кароль, Жан-Марк пробормотал:

— Надо подумать… Может быть… У меня в пятницу очень важный семинар…

— В общем, предупреди меня накануне.

Кароль снова занялась мороженым; ее ложечка, следуя тактике окружения, нападала на шарик то с одной, то с другой стороны. Жан-Марк подумал, что сидящая перед ним женщина нисколько не походит на ту, которую он привык видеть дома, занятую только собой да бесконечной болтовней по телефону с Брижитт или Олимпией… Которая же из двух истинная Кароль? Ему нравилась эта: внимательная, тонкая, загадочная, не чуждая искусства. Отец любил говорить: «Женщина всегда в большей или меньшей степени является отражением мужчины, на которого она смотрит». И не потому ли Кароль так преобразилась сейчас? Жан-Марк вспомнил поездку в Бромей, несчастный случай на дороге, свое недомогание, отвратительную горечь во рту. С этим покончено! Он больше не испытывал стыда перед Кароль, перестал ее ненавидеть и относился к ней почти дружески. Во всяком случае, так казалось ему в этот вечер, и, возможно, не последнюю роль тут сыграло освещение, платье, необычная прическа Кароль, какое-то нежное сияние, исходившее от нее. Быть может, завтра, при свете дня, она снова станет для него чужой и неприятной. Некоторые люди, обычно уверенные в силе своего обаяния, умеют обворожить собеседника и на несколько часов внушить ложное представление о себе, но иллюзия эта длится недолго. Он услышал тихий голос:

— Я испортила тебе вечер, Жан-Марк?

— Ну что ты! — воскликнул он. — Напротив!

Собственные слова удивили Жан-Марка. Наступило молчание, словно им обоим больше не о чем было говорить. Жан-Марк испугался, как бы эта неловкая пауза, если она затянется, не разрушила прелести вечера. Может быть, и у Кароль мелькнула та же мысль, потому что она сказала, что уже поздно и пора идти. Жан-Марк уплатил по счету, и Кароль не пыталась этому помешать, за что он был ей очень признателен.

* * *

На следующий вечер, вернувшись из Сорбонны, где он слушал скучную и непонятную лекцию по филологии, Жан-Марк нашел на своем столе большой конверт, положенный на видное место. Вскрыв его, он увидел пластинку «Ночные видения» Равеля в исполнении Владимира Вилленштейна. Жан-Марк вспыхнул и радостно бросился к Кароль, чтобы поблагодарить ее за внимание. Они с Филиппом сидели в гостиной.

— Нужно же было искупить свою вину за то, что я увела тебя со второго отделения концерта.

Отец рассмеялся, значит, Кароль рассказала ему, почему они ушли и, может быть, об ужине у Рауля… Жан-Марк почувствовал какую-то непонятную горечь, словно болтливость Кароль испортила приятное воспоминание, которое ему хотелось сохранить об этом вечере.

— А ты не поставишь пластинку?

— Сейчас?

— Ну конечно.

Жан-Марк включил проигрыватель и уселся в кресле напротив отца и Кароль. На ней было домашнее бледно-розовое платье без украшений. Лицо почти не подкрашено. Кароль была не так красива, как накануне, и не так загадочна. Освещенное лампой под фарфоровым бананово-желтым абажуром, лицо ее дышало довольством и покоем. Лениво откинувшись на спинку дивана и положив ногу на ногу, Кароль чуть покачивала носком туфли. Ее маленькая округлая кисть покоилась на большой, смуглой, с набухшими венами руке мужа, сидящего рядом. Филипп только что вернулся из очередной поездки, будни снова вступали в свои права… Жан-Марка поразило самодовольство и сознание прочности семейных уз, откровенно написанные на лицах этой четы. Когда-то в детстве он видел в клетке зоопарка льва и львицу, спаянных привычкой, скукой, кормежкой и одинаковыми для обоих лишениями неволи. И теперь, вслушиваясь в бурное и блистательное колдовство музыки Равеля, думал об этих мирных хищниках.

XI

Франсуаза возмущалась: из всех студентов Института восточных языков только трое, кроме нее, потрудились прийти на лекцию Александра Козлова об истоках русской литературы, которую он читал для членов кружка «Искусство без границ». Небольшой зал, пыльный и ветхий, был наполовину пуст. От стеклянного потолка веяло ледяным холодом. Поскрипывали стулья. Из находящейся по соседству студии звукозаписи временами глухо доносилась музыка. Оба лектора, выступившие до Козлова, чуть не усыпили слушателей, пережевывая общие места анализа «Песни о Роланде» и «Песни о Хильдебранде». Как только заговорил Козлов, все изменилось. Его бледное, нервное лицо, сверкающий взгляд, ниспадающие на лоб черные волосы, звучный низкий голос захватили бы, пожалуй, даже самых равнодушных слушателей. Он говорил без конспектов, стоя, засунув руки в карманы, иногда в раздумье опускал голову, а потом, вдруг бросив четкую, оригинальную мысль, делал два-три шага, резко поворачивался на каблуках и продолжал. В его выговоре не было ни малейшего русского акцента, и лишь певучая интонация напоминала о его происхождении. За полчаса он дал блестящий анализ «Слова о полку Игореве» по яркости повествования и образности метафор приравняв эту эпопею XII века к таким шедеврам мировой литературы, как «Илиада» и «Одиссея». Затем слишком быстро, по мнению девушки, перешел к выводам. Раздались жидкие аплодисменты. Слушатели поднялись с мест. К Козлову подошли четверо его студентов. Он спрыгнул с возвышения на пол. Несколько пожилых дам с громкими возгласами бросились к нему: