Оратор зачитал требования рабочих, список был длинный: работа для всех уволенных или выплата пятидесяти процентов заработка впредь до получения работы; упразднение потогонной системы, отмена шпионажа, — да, в самом деле, у Форда было бы куда приятнее работать, если бы этим ораторам удалось добиться своего! «Согласны с этими требованиями?» Слушатели закричали, что согласны.

По улице шла армия других оборванных и голодных людей, собравшихся с нескольких митингов. Они шли по четыре в ряд, распевая старую песню «Сплотим ряды», и несли плакаты, взывавшие к великому хозяину. Несколько полицейских шли впереди и по сторонам шествия; мэр Мэрфи, называвший себя либералом, сказал, что безработные имеют право высказывать свои обиды, собираться на митингах и устраивать демонстрации. Организаторы похода обещали не нарушать общественного порядка, и ораторы предупреждали демонстрантов, что они не должны совершать насильственных действий, чтобы не лишиться народного сочувствия — их единственной надежды.

«Мы безоружны. Мы не бунтовщики, мы рабочие и американские граждане. Мы предъявляем обоснованные требования и отстаиваем свое право протестовать против вопиющей несправедливости. Товарищи рабочие, присоединяйтесь к нам!» С таким призывом обращались ораторы к толпе, предлагая всем, кто согласен с ними, присоединиться к колонне. Вдали виднелся гигантский завод Ривер-Руж, его стройные серебристые трубы высились, словно огромный орган. Три тысячи из ста пятидесяти тысяч безработных, уволенных Генри, шли туда, чтобы рассказать ему о своих горестях; и Эбнер Шатт был среди них.

66

Они подошли к городской черте Детройта, где кончалась власть мэра Мэрфи. Дальше был Дирборн, где находился завод, город, в котором правил Генри; мэр и все должностные лица были его ставленниками. Начальник полиции был раньше фордовским полицейским и многие годы получал двойное жалованье — одно у Форда, а другое в городском управлении Дирборна. Ему только что доставили новую партию пулеметов.

Шествие остановилось, и дирборнская полиция предложила демонстрантам разойтись. Один из руководителей колонны ответил, что они подойдут к фордовскому заводу и попросят принять делегацию, которая передаст требования рабочих. Он снова заверил, что они не нарушат общественного порядка, и еще раз предупредил об этом всех демонстрантов.

Шествие двинулось, и полицейские начали бросать бомбы со слезоточивыми и рвотными газами. Но шоссе было широкое, рабочие увертывались от бомб, и колонна продолжала двигаться. Полицейские на автомобилях и мотоциклах помчались к заводу, оглашая воздух воем сирен.

Генри перекинул широкие мосты через шоссе для того, чтобы рабочие, идущие на его завод, не задерживали движения. На первом мосту стояли его молодчики из «служебной организации» с газовыми бомбами и пулеметами. С военной точки зрения это была превосходная позиция — при условии, что противник безоружен. Отряд фордовской полиции вперемешку с дирборнской полицией выстроился перед воротами. Репортеры утверждали, что в этом отряде были детройтские полицейские, — по-видимому, мэр Мэрфи не умел управлять своим собственным ведомством.

Требуется немалый запас мужества, чтобы идти прямо под пулеметы, особенно если шагаешь впереди и знаешь, что в тебя метят. Может быть, на это могли отважиться только фанатики-«красные», а может быть, наоборот, у кого хватало мужества, того называли фанатиком-«красным». Как бы то ни было, к заводу они подошли, полиция приказывала им разойтись, а они настаивали, чтобы пропустили их делегацию и разрешили ей вручить список требований.

Эбнер Шатт тоже был здесь, испуганный и недоумевающий. Он столько раз проходил по этому мосту, что мост казался ему родным. Разве его сын не работает здесь, в эту самую минуту? Конечно, Эбнер имеет право просить работы; конечно, знай мистер Форд, что он без работы, он бы сразу его устроил! Но когда Эбнер увидел, что люди на мосту бросают в него бомбы, и услышал, как они разрываются возле него, он попятился; а когда рядом с ним рабочий схватился за живот и рухнул на землю, простреленный пулей, Эбнер повернул и побежал к пустырю, где он когда-то ставил свой автомобиль.

Что произошло потом, он не видел, но прочел об этом в газете. Ворота завода отворились, и на машине выехал Гарри Беннет; он сидел рядом с шофером и кричал толпе, чтобы она дала дорогу. Отчеты расходились относительно того, из какого револьвера он стрелял; во всяком случае, он стрелял, и кто-то бросил камень и угодил ему в голову и его отправили в госпиталь. Люди на мосту немедленно стали поливать толпу из пулемета и не прекращали огня, пока не ранило около пятидесяти рабочих и не убило четверых.

Таков был ответ Генри Форда Эбнеру Шатту и остальным безработным. Или, вернее, таков был ответ миллиарда долларов, который распоряжался жизнью Генри. Несколько десятков рабочих с пулевыми ранами лежали по госпиталям в — наручниках, прикованные к койкам цепями; но ни один полицейский и ни один молодчик из «служебной организации» не получил пулевой раны.

Фордовская модель А вернулась к былым временам, когда фордовский автомобиль окрашивался только в один цвет. Как ни называй его — цвет «выжженной Аравийской пустыни», или цвет «утренней зари», или цвет «голубых вод Ниагарского водопада», или цвет «вороненой стали», — все равно это был цвет свежей человеческой крови.

67

Эбнер Шатт ехал в трамвае домой, и у него было достаточно времени, чтобы поразмыслить о происшедшем. В него стреляли; он видел, как убили человека, впервые был свидетелем преднамеренного убийства. Он был потрясен и чем больше думал об этом, тем более удивлялся на самого себя. Привычка к порядку и повиновению взяла верх, и он сказал: «Не надо было мне туда ходить!» Он подумал о своем великом и добром друге Генри Форде и о том, как он будет опечален этими событиями и участием в них Эбнера. Если бы мистер Форд знал, что к нему идут рабочие, он поговорил бы с ними ласково и дружески, как, бывало, говорил с Эбнером. Почему никто ничего не сказал ему?

Эбнер нашел подтверждение своим мыслям, когда купил вечернюю газету и прочел, что организаторами похода были самые прожженные «красные» агитаторы Детройта и его окрестностей. В газете сообщались их имена, уже знакомые Эбнеру по той же газете. Так вот оно что! Эти хитрецы сумели завлечь в свою ловушку самого верного из стопроцентных американцев, бывшего куклуксклановца! Тайные агенты большевиков, которые хотят свергнуть правительство свободной Америки и превратить всех рабочих в рабов, как в России! Эбнер был совершенно уверен, что в России рабочие являются рабами, он читал об этом в «Дирборн индепендент».

Чем больше Эбнер размышлял над этим, тем большее замешательство он испытывал. Ведь его родной сын Джон мог стоять на мосту, помогая защищать завод от коммунистов! Его сын Генри мог быть в толпе и выслеживать врагов Фордовской автомобильной компании! Эбнер решил, что, когда он будет рассказывать семье о своем приключении, он немного уклонится от истины. Он не участвовал в демонстрации, а просто шел за колонной, посмотреть, что будут делать агитаторы. Очень возможно, что никто его не заметил, так с какой стати пачкать свое имя?

Милли пришла в ужас от его рассказа и взяла с него слово, что он никогда больше не будет делать таких глупостей. Дэйзи сказала, что он не только подвергал свою жизнь опасности, но что из-за него могли уволить Джона и ее мужа, и что они тогда стали бы делать? У нее было достаточно оснований для таких опасений: ведь увольняли даже тех рабочих, которые собирали деньги на похороны участников похода!

Когда несколько дней спустя явился Генри, он сказал, что был в толпе демонстрантов и заметил отца, но не сообщил об этом куда следует. Старик, должно быть, из ума выжил, что впутался в такое дело.

На самом же деле Генри даже и близко не подходил к демонстрации; Дэйзи по телефону сообщила ему рассказ отца, и воображение Генри дополнило все остальное. Поскольку он был в курсе многих тайных дел, он любил порисоваться, показать себя вездесущим, облеченным доверием «больших шишек», знающим всю подноготную обо всех и вся. Пока он похвалялся в кругу таких незначительных людей, как его родные, он мог чувствовать себя спокойно; у него хватало ума не заноситься перед своим хозяином.