Тут я задумываюсь, нет ли какого-нибудь лекарства или режима терапии, чтобы реверсировать эффект болезни, но у меня мгновенно возникает чувство, что Джек не хочет особо об этом распространяться. К счастью, как раз в этот момент мы минуем ворота дома престарелых, что обеспечивает непринужденную концовку в иных отношениях неловкого разговора.

– Вот мы и на месте, – говорит Джек, когда лимузин останавливается. – Всем дружно надеть улыбки.

Шофер помогает Джеку влезть в самоходную инвалидную коляску, а мы с Нелли следуем позади, пока Джек катит по передней дорожке дома престарелых. Территория Вилла-Люцилы прекрасно содержится, вестибюль чист и представителен. В свое время, когда я брался за любое дело, какое только подворачивалось, когда двухсотдолларовый гонорар означал приступ закупочного неистовства в ближайшем универмаге, одна женщина наняла меня для слежки за своей мачехой. Молодой стерве желательно было выяснить, где старушка держит свои драгоценности. Пожилая дама жила в доме престарелых в юго-западном Лос-Анджелесе, и дом этот так обветшал, что владельцы форменного притона для наркоманов напротив жаловались на то, что эта развалюха снижает цену их недвижимости. Выяснилось, что старушка держит свои драгоценности в подушке. Кроме того, выяснилось, что все эти так называемые драгоценности были поддельными.

Впрочем, заведение, куда мы только что приехали, без всяких вопросов первоклассное. Пока сестра сопровождает нас по коридору к палате Папаши Дугана, нас приветствуют другие постояльцы, многие из которых знают Джека. А мы улыбаемся даже тем, кто вовсе не склонен этого делать. Но самое большое впечатление на меня производит то, что Хагстрему удается справляться с задачей, учитывая его перманентно хмурую внешность.

– Джекки! – кричит Папаша Дуган, как только мы входим. – «Дельфины» побили этих недоносков. Ты мне пятьдесят баксов должен.

– Папаша, это предсезонная игра. Она не в счет.

– Все игры всегда в счет. – Он обращается к Нелли за поддержкой. – Скажи своему боссу, что в счет.

Нелли мудро поднимает руки и немного пятится.

– Это дело семейное.

– А ты не дурак. – Папаша поворачивается ко мне. – Ха, новый парень. А ты что думаешь?

Я смотрю на Джека, и тот одобрительно мне кивает.

– А я вот что, Папаша, думаю. Если вы на предсезонные матчи ставки делаете, то вы как пить дать малость своего прежнего товара прожевали.

Может, все дело в моем голосе или в том, как я все это ему изложил, но Папаша Дуган вдруг хватает меня в медвежьи объятия – и теперь я понимаю, откуда его сын черпает такую силищу. В третий раз за один день я лишаюсь всякой возможности дышать.

– Винсент Рубио, – говорил Папаша, прижимая мою голову к своей рубашке из ткани «шамбре», – ты все-таки дорос до своего запаха. Эта прожеванная сигара… я знал, что в один прекрасный день от нее будет по-настоящему славный аромат.

– Спасибо, Папаша, – удается сказать мне. – Вы тоже отлично пахнете.

– Ну, может, оттенок немного мускусный, но в целом у меня полный порядок. – Папаша Дуган придерживает меня на расстоянии вытянутой руки, и я почти беспокоюсь, что он сделает заход для еще одного объятия. Но он просто еще несколько секунд на меня глазеет, а потом отпускает мои плечи и перепрыгивает в стандартную инвалидную коляску в углу.

– Я ее из палаты миссис Гринбаум упер, – говорит он, закладывая впечатляющий вираж по комнате. – Валяй, Джекки, давай сгоняем по коридору, пока она не проснулась.

– Черт, Папаша, с этим надо заканчивать…

– Ага! Ты боишься, что в этот раз я тебя обгоню.

Поворачиваясь ко мне, Джек беспомощно разводит руками.

– Я командую целой империей, – вздыхает он, – но с одним-единственным гадрозавром восьмидесяти лет от роду мне никак не управиться.

– Семидесяти девяти. Точно – не управиться. Ладно, если Джекки не хочет со мной гнаться, может, тогда Винсент. Так-так, сейчас прикинем… у Мюррея сегодня вечером рентген, а значит, мы сможем угнать его коляску, пока он будет лежать на столе…

– Хватит, Папаша. Нам уже пора идти.

Я смотрю на часы – там без малого одиннадцать.

– Не знал, что мы тут на обзорную экскурсию собрались.

– А что, тебе еще куда-то нужно? – спрашивает Джек. – Ты ведь сейчас в отпуске, да?

Сомневаюсь, что сейчас время рассказывать ему про братьев Талларико. Я даже не знаю, будет ли вообще когда-то такое время, но чертовски уверен, что прямо сейчас не оно.

– Да. Просто дело в том… что я здесь с подружкой.

– Больше ни слова. У меня в лимузине мобильник. Ты сможешь ее пригласить. Позволь мне ознакомить тебя с ночной жизнью Майами.

Особого выбора у меня нет. Папаша Дуган обвивает меня своими ручищами, когда мы выходим из его палаты в широкий коридор Вилла-Люцилы.

– А твои родители, Винсент – как они?

– Оба умерли. Уже давно. Сначала отец, а потом матушка – несколько месяцев спустя.

– Какая жалость. Ее сердце было разбито, верно?

– Что-то вроде того. – Вообще-то не самая любимая моя тема, а потому я подбрасываю новую. – По пути сюда я не заметил никаких КПП, никакой охраны, пробы на запах. Вообще ничего.

Папаша Дуган качает головой:

– Это смешанное заведение.

– Что, весь дом престарелых?

– Вся честная компания. Если откровенно, мой прежний сосед по палате был человеком. И славным человеком, как порой бывает у обезьян.

Большинство рептильных учреждений, связанных с медицинским попечением, обычно охраняется от случайного раскрытия их сущности путем соблюдения строгих мер безопасности. Всякий, кто хочет туда войти, должен быть обнюхан и осмотрен. О его приходе также специально объявляется. Если за ворота удается проникнуть человеку, все сразу же надевают полные личины, чтобы все было в ажуре, пока он не вытряхнется назад.

– Удивительно, – говорю я. – А что, если кто-то как следует не застегнется, перепутает пуговицы на перчатке или…

– Или допустит тыщу других ляпов, которые мы, жалкие старперы, так склонны допускать?

– Это вы сказали, не я.

Папаша останавливается в коридоре, и я торможу рядом. Он сует голову в открытую дверь, а потом затаскивает меня внутрь, оставляя Джека и Нелли в коридоре.

Сухонький, нервозный старикашка сидит в плюшевом кресле. Все выглядит так, словно это самое кресло вот-вот поглотит его тщедушное тельце и с костями его стрескает. Старикашка смотрит выпуск новостей по встроенному в стену телевизору.

– Говард? – окликает его Папаша, а потом зовет еще раз, погромче: – Говард?

Мелкий старикашка изгибает шею, глядя в нашу сторону и доставая из кармана очки в проволочной оправе.

– Это ты, Хэнк?

– Говард – обезьяна, – сообщает мне Папаша, а затем снова поворачивается к старикашке. – Ведь правда, Говард? Ты человек?

Восьмидесятилетний старик возмущенно фыркает.

– А каким дьяволом я еще могу быть?

– Точно. – Папаша стреляет в меня взглядом, подмигивает – и, прежде чем я успеваю его остановить, сует левую руку себе в правую подмышку, расстегивая там потайные пуговицы.

– Что вы делаете? – спрашиваю я, внезапно понимая, чего он всем этим концертом добивается. – Папаша, погодите…

Но Папаша театральным жестом срывает со своей правой руки человеческую плоть и в открытую машет ею перед очкастыми гляделками Говарда.

– Ну, давай, – негромко говорит Папаша, выделывая кренделя перед внезапно оцепеневшим Говардом. – Реви.

Говард не столько ревет, сколько маниакально ухает, а к тому времени, как он все-таки набирает себе в легкие достаточно воздуха, Папаша уже снова в личине – точь-в-точь невинный мальчик-певчий с репетиции церковного хора.

– Ящерица! – орет Говард. – Ящерица с человека ростом!

Я вытягиваю Папашу Дугана из палаты, а Говард тем временем продолжает реветь и буйствовать. Джек и Нелли в коридоре вовсю ржут. Они этот фокус уже наверняка наблюдали.

Я по-прежнему потрясен. Неумышленные манипуляции с личиной – дело одно; а вот явные, намеренные – совсем другое.