Ее вкус был на его губах, в его душе. С трудом сохраняя спокойствие, Охотник поинтересовался:

— Что ты сказал ей?

— Законы Охотника. Традиции Леса. Вы будете выслеживать ее как человек, в человеческом облике, не используя Творение. У нее есть три дня и три ночи, и если за это время вы ее не поймаете… она будет свободна навсегда.

— В последнее утверждение она поверила?

— Конечно. Я понимаю, как это важно, Охотник. Не смерть плоти, а смерть надежды — вот истинное убийство для вас. — И добавил: — Я осмелился сделать и еще кое-что, милорд.

Глаза Охотника подозрительно сузились.

— Это ее третья ночь здесь. Две предыдущие я выслеживал ее сам, как будто это вы. После такого долгого, целительного сна… Полагаю, вы очень голодны.

— И ты прав, — негромко обронил Охотник. — И в этом… и в сделанном тобой выборе. Я принимаю твой подарок, Калеста. Если она доставит мне такое удовольствие, на какое, по-моему, способна… Мы поговорим о возможности дальнейшего соглашения. — Он взглянул в окно, на Лес. Казалось, от него веяло запахом ее страха. — Пока все, — тихо усмехнулся он. — Можешь идти.

Демон улыбнулся, низко кланяясь:

— Приятного аппетита, Охотник.

В холодном, сухом воздухе Леса ветер далеко разносил запах ее страха. Он чувствовал его на губах, он дышал им, следуя по ее пути. Отпечатки ее ног мелькали под его ногами — торопливые следы, она глубоко увязала в полузамерзшей земле, поспешно выдергивая ноги; по следам было видно, что девушка уже шатается от изнеможения, линия отпечатков шла от дерева к дереву, точно она в отчаянии искала опору и боялась задержаться около нее. Потому что отдохнуть хоть мгновение означало сократить расстояние между ними. Последние часы оставались до последнего рассвета, она не могла терять ни секунды…

«Беги, радость моя. Беги к солнцу. На краткий миг ты поверишь, что уже свободна… и тогда я схвачу тебя. И выпью твою умирающую надежду, растворенную в море ужаса…»

Какой-то частичкой разума он уже чувствовал ее близость, слабое трепетание ее страха, и желание наполнило его. Какую форму принять приятней? Ее страхи так многообразны, так глубоко укоренены… Он никогда не сталкивался с таким изобилием возможностей. Странно, но больше всего его возбуждало желание выпить ее кровь; давным-давно он не получал удовольствия от такой грубой атаки, от такого чисто физиологического вмешательства. Может быть, повлияло то, что он столько времени провел среди людей, что он принимал их кровь строго рассчитанными, небольшими дозами — достаточными, чтобы заглушить голод, недостаточными, чтобы его утолить. Что бы там ни было, он обнаружил, что мысль о чисто физическом нападении воспламенила его голод с новой силой. Руки его дрожали, когда он счищал опавшую листву с ее следов, чтобы прочитать их яснее. Может быть, лучше всего сработает сексуальное нападение. Не то чтобы он был способен на соитие и даже на его имитацию — совокупление служит жизни, и такое действие было запретным для него, как и огонь или солнечный свет. Но женщина, поверженная мужчиной, женщина, с которой безо всякого усилия сорвали одежду… она по-своему прочтет его намерения, а это почти так же питательно, как и самый акт. Он представил, каков будет в этом случае вкус ее крови, и содрогнулся от желания. «Калеста и вправду хорошо знает мой голод. Лучше, чем я сам».

Но вот он уловил в воздухе ее запах. Значит, она уже совсем близко. Очень близко. Он стал двигаться осторожней, избегая задевать шуршащие листья, устилавшие дорогу. Казалось, он уже слышит ее затрудненное дыхание, громкие удары ее сердца. Столько крови, согретой ужасом… Охотник уже чувствовал на губах ее вкус, он следовал за стремительным напором ее страха, и страх окутывал его, жаркий, исступленный, безграничный…

Он помчался вперед. Длинные ноги поглощали пространство Леса с такой скоростью, о которой ей нечего и мечтать, острые глаза выискивали оставленные ею следы в полной темноте. Калеста был прав, он бы не смог ждать. Сейчас в этом не было и нужды. Две ночи демон гонял ее по его земле, используя приемы, которыми владел в совершенстве, и довел ее ужас до высшей точки. Все, что теперь требовалось от Охотника, — снять жатву, выпить ее страх, ее жизнь, ее последнюю надежду, чтобы восстановить силы, истощенные двухмесячным путешествием в компании людей. Приятная перспектива.

Поляна. Деревья рванулись назад, расступаясь перед ним. У дальней опушки тонкая фигурка остановилась, заметалась в панике. Темные волосы хлестнули по бледному лицу, смазав тонкие черты. Хрупкие пальцы кровоточили, ободравшись о колючки и грубую кору деревьев; дорогая одежда разорвана в клочья за три дня непрерывного бега. Страх распространялся вокруг нее теплом зовущего очага, и он не имел ни сил, ни желания противиться его зову. Он в два шага пересек расстояние между ними и сомкнул руку на ее запястье. Ее пульс забился, как испуганная птица, она тихо простонала, когда он повернул ее к себе. Слишком слаба, чтобы сопротивляться; слишком потрясена, чтобы умолять. Охотник закрыл глаза и дал себе утонуть в глубинах ее кошмарных снов, выпустил на волю все ее страхи, дал им обрести форму, выбирая себе облик. Какое изобилие… Запах ее крови кружил голову, и он понял, что уже рвет с ее плеч блузку, обнажая кожу, молочно блеснувшую в лунном свете…

— Ты! — вдруг прошептала она.

Слово подействовало как удар. Мир закружился вокруг, вызывая дурноту, но он сумел остановить его вращение и открыл глаза. И вдруг узнал девушку и отступил. И уставился на нее, не веря себе.

— Я не стану бежать от тебя, — шептала она.

Эти глаза, это лицо… Он вспомнил, как однажды ночью провожал ее домой, самонадеянный, надменный, играючи защищал ее от опасностей ночи… как дал ей обещание — обет, значение которого она так и не поняла. Что Охотник не причинит ей вреда. Что он не причинит ей вреда.

— Я поклялась, — выдохнула она. В ее глазах блеснули слезы, но это был не страх — печаль, нежное участие, немыслимое в его жестоком царстве. — За все, что ты сделал для меня… Все, чего ты захочешь. — Губы ее дрожали, пока она набиралась храбрости. — Я не стану убегать, — повторила она. — От тебя не стану.

— Сукин сын, — пробормотал он. И отвернулся. Руки его тряслись — от ярости, от ненависти. — Ублюдок…

Он часто, прерывисто дышал, пытаясь справиться со своим голодом. Пытаясь пригасить огонь, что жег его изнутри, пытаясь овладеть собой. Пытаясь не думать, как близко он был к тому, чтобы предать самого себя, и по чьему наущению это едва не случилось…

Его руки легко коснулась мягкая ладошка. Точно птица задела крылом.

— Ты в порядке? — прошелестел голос. Он не смог ни оттолкнуть ее, ни рассмеяться от нелепости вопроса — так и застыл между двумя чувствами, точно замерз.

Наконец он сумел выговорить:

— Нас предали. Обоих.

Он повернулся к ней спиной, чтобы обмануть голод, который крутой волной поднимался в нем при виде нее. Такая нежная… Он проглотил комок в горле и хрипло напомнил:

— Я обещал, что не трону тебя. Я обещал, что Охотник никогда не тронет тебя.

«Сукин сын!»

Ярость, взметнувшаяся в нем, наконец пересилила голод. И это позволило ему овладеть своими мыслями.

— Вот. — Он снял с рубахи медальон на новенькой цепочке — такой же, как тот, что когда-то сорвала с его шеи Сиани, — и протянул ей. — Возьми. Держи при себе. Пока он у тебя, никто из моих подданных не причинит тебе вреда, а звери… они подчиняются моей воле. С тобой ничего не случится.

— Спасибо, — прошептала она, и ее пальцы сомкнулись на диске с тонкой цепочкой. — Но я не понимаю…

— И не нужно. Незачем.

Он с усилием отодвинулся от нее. Запах ее крови притягивал как магнит, но она больше не боялась его, и это помогало. Удивительно, но это было так.

— Я пришлю помощь, — пообещал он. — Кого-нибудь, чтобы вывести тебя отсюда в безопасности. Жди и держи это… Кто-нибудь придет. Покажешь ему медальон. Все будет в порядке.

«Калеста, ублюдок… ты заплатишь мне за все. А потом и тот — или то, — что тебя породило. Клянусь».