Однако Йорн был совсем другим. Как-то вечером я спросил его: «Если бы ты был в экипаже „Аполлона-11“, на чьем месте ты бы хотел оказаться?»Я потом его часто об этом спрашивал. И каждый раз Йорн поднимал брови, смотрел на меня так, будто вопрос казался ему смешным, и отвечал: «Нилом Армстронгом».

– Но ведь командиром лунного модуля был Олдрин. Ведь это же он был капитаном корабля, – возражал я.

– Но ведь на Луну первым ступил Армстронг, так?

– Да.

– И все помнят именно Армстронга, согласен? Как он сначала сделал один маленький шажок, а потом пошел дальше.

– Но Олдрин был во всех смыслах более опытным астронавтом.

– Ну и что из того? Первым же был не он. Колумбом стал Армстронг, так? Он летел туда, не останавливаясь, а потом шагнул на Луну и так далее.

– Но без Олдрина ничего бы не вышло. Он даже часть бортовых приборов разработал.

– Ну и что? И вообще, почему ты так уверен, что они были на Луне? Почему тогда все записи такого плохого качества? Честно говоря, я почти уверен, что все это было снято где-нибудь в Калифорнии, на какой-нибудь студии. И «Уорнер Бразерс» наверняка приличную зарплату выплачивало всему экипажу. Тогда сразу ясно становится, почему у Олдрина потом возникли проблемы. От осознания того, что он обманул весь мир.

– Ты что, совсем сдурел?!

– Ты сам-то в это все веришь?

– Господи, да естественно. Ясно же, что они были на Луне, зачем им врать?

– Может, чтобы обмануть русских или чтобы увеличили оборонный бюджет, мне-то откуда знать?

– Нет, ну в самом деле!

– Ведь на космонавтике же можно заработать астрономические суммы!

Вот так мы и общались, эта вечная тема всегда крутилась на нашей орбите.

Мы никогда не соглашались друг с другом.

Может, мне стоило заняться чем-нибудь другим?

Может, я не честолюбив?

Да нет, у меня есть честолюбие.

Мечтал я о том же, о чем и ты. Мне тоже хотелось ездить по миру, гореть на работе, повидать Прагу, прожить год в Гватемале, помогать земледельцам с уборкой урожая и бороться с нечистой совестью. Хотелось спасать тропические леса, чистить моря от нефтяных загрязнений и продвигать в стортинг именно этупартию, а не другую.Свой голос я отдал. Мне тоже хотелось работать на благо людей. Хотелось быть полезным.

Но мне не хотелось выступать против кого-то. У меня нет ничего против тех, кто у всех на виду. Честь и хвала тем, кто отваживается отстаивать интересы, кто закрывает авиакомпании и оставляет без работы тысячи людей, тем, кто по ночам слышит полные ненависти голоса в телефонной трубке. Тем, кто принимает ответственность на себя, когда остальные отказываются.

Они тоже винтики. Не менее важные, просто их лучше видно. Мне не требовалось, чтобы на меня смотрели и говорили, что я способный. Потому что это мне и так известно.

Когда ты ходил в начальную, среднюю и старшую школу, мы с тобой были в одном классе. Когда через десять лет ты захочешь показать своему избраннику, каким ты был в школе, мое имя ты не сможешь вспомнить. Я был тем парнем, который сидит почти в центре класса – одна парта от стены, – который никогда не забывает физкультурную форму, всегда готовится к контрольным, никогда не шумит на уроках, но всегда готов ответить. Тем самым, кто не заслуживал на переменах особого внимания и чья кандидатура не выдвигалась на выборах старосты класса, ведущего выпускного вечера или представителя в совете учеников. Как зовут меня, ты узнал, лишь проучившись со мной полгода в одном классе. По мне ты не скучал, когда я перешел из твоего класса в другой или когда пропускал какой-нибудь праздник. И когда я стоял в зале и хлопал, вызывая группу на бис, меня никто не слышал. Ты полагал, что жизнь у меня самая что ни на есть скучная. Вы с друзьями и поверить не могли, когда вам через несколько лет сказали, что у меня появилась девушка. «У него? А-а, у этого, ясно. Чего-о? Девушка? Ну, если уж у него девушка…»

Ты меня помнишь?

Можешь представить себе мое лицо?

Ведь хуже меня почти никого не было. Я был обычным.

Меня почти никто не замечал, ведь верно?

И я, вероятно, был счастливейшим из твоих знакомых.

Потом один за другим пришли остальные сотрудники, мы коротко поздоровались, по утрам все мы были не особо разговорчивы, остальные еще до конца не проснулись, только-только встали и мыслями пока еще оставались дома. Они окончательно придут в себя только к обеду. Мы разошлись, составляя букеты, делая венки и пробуждая к жизни сад.

Ближе к полудню я загрузил машину и поехал развозить заказы – в основном венки для похорон. К вечеру, когда проходят процессии, флаги по всему городу уже приспущены, темные костюмы очищены от пыли, а те, кто собирался произнести речь после священника, сжимают в руках листочки с неловкими словами прощания. Потом они сидят за столом на поскрипывающих стульях в ожидании того момента, когда с последним прощанием будет покончено и можно будет уйти. Среди заказов были и букеты с написанными шариковой ручкой пожеланиями вроде «успехов на новой работе», «поздравляем с шестидесятилетием», «выздоравливай», «люблю тебя».На записку можно заранее и не смотреть – когда заходишь в дом, сразу ясно, по какому случаю букет. Ты видишь людей в засаленных халатах и с темными кругами под глазами или радостных девушек, у которых сегодня второй рабочий день на фирме, в которую их наконец-то приняли, слышишь «ура» в честь юбиляров. В одном доме меня однажды пригласили выпить кофе – хотя я в тот раз прочитал открытку и в ней были соболезнования. Я зашел следом за открывшей мне женщиной, которая взяла цветы. Она, очевидно, была матерью семейства. Шмыгая и утирая рукой нос, она провела меня в гостиную, где все остальные члены семьи сидели опустив головы вокруг стола, на котором стоял маленький гроб. В комнате витал дух детской смерти. Я, в одних носках, остановился немного позади и стал смотреть на семейство. Мне налили кофе, я молча выпил, а потом они вытянули из меня речь. Я так и стоял в одних носках перед родителями, которые только что потеряли дочь, а затем ее отец – он выглядел на несколько лет младше меня – поднялся, подошел и слегка приобнял меня, а за ним, как по сигналу, поднялось все семейство и прошагало ко мне. Меня, разносчика букетов, обняли по очереди все члены этой чужой семьи, а их был не один десяток. Я чувствовал их объятия через куртку, их пальцы сжимали ткань, а когда я через несколько минут ушел, никто из них не обернулся. Осторожно прикрыв за собой дверь, я сел в машину. Куртка была влажной, я сам – несколько растерян. С тех пор я решительно отказывался, когда меня приглашали зайти, и никогда не переступал порога. Отказался и тогда, когда мне открыла девушка в одном нижнем белье, которой исполнился 21 год. Она купила себе новую квартиру в Воланне и устроила по этому поводу вечеринку. Цветы ей послал отец, девушку переполняла радость, и жизнь ее была прекрасна. Однако я остановился на пороге: в том доме мне тоже было не место. «Оставь надежду, всяк сюда входящий».

Пару часов спустя я вернулся в магазин на Хинне. По-прежнему лил дождь. Поеживаясь, я забежал в магазин и сел. Начальник, Карстен, сидел за стойкой в клеенчатом фартуке и обрезал розы.

– Хорошо, что дождь пошел, – сказал он, не поднимая головы.

– Наверное.

– Будем надеяться, так и дальше будет.

– В смысле – дождь?

– Ага. В саду так все высохло, поэтому чем больше воды, тем лучше. Одновременно и жара и дождь – это лучше всего.

Гавайи. Этого ему хотелось. Тропический климат. Клуб «Тропикана». И в сад выходить в москитной сетке.

Не успел я ответить, как он спросил:

– Много заказов сегодня было?

Я рассказал, куда ездил, какие заказы развозил и что больница больше не будет с нами работать. Стул под ним скрипнул, он отложил цветы и уставился в столешницу.