У меня есть бабушка с дедушкой — родители Маргарет, которые живут в маленьком домике в Лайм-Риджисе. Раньше я обычно проводила у них школьные каникулы, потому что папа всегда был занят, а на братьев нельзя было положиться. Я все еще иногда езжу к ним на уикенд. Им за девяносто. Дедушка каждый день сидит перед телевизором, разражаясь хохотом через определенные промежутки времени. По вечерам я подсаживаюсь к нему и смотрю программы, о существовании которых раньше не имела представления.

— Ты это видела? — время от времени кричит дедушка, похлопывая себя по ноге и посасывая кончики усов.

Я стараюсь понять, над чем он смеется. Раньше я всегда думала, что слишком мала, чтобы это понять. А теперь мне кажется, что он и сам не понимает. Хочет убедить себя, что все еще жив, что под блестящей лысиной еще активно работает мысль. Иногда он зовет из кухни жену.

— Миссис Харрисон! — кричит он. — Идите сюда и посмотрите на это.

Она приходит из кухни, вытирая руки полотенцем, и стоит перед телевизором секунд десять.

— Мне некогда, — говорит она. — И не смейтесь так много, мистер Харрисон, а то зубы выпадут.

Долгие годы я думала, что у стариков нет имен, что у них только фамилии, вроде мистер Харрисон и миссис Харрисон.

Бабушка прямо-таки жила на кухне; пекла, чистила, мыла пол, постоянно протирала губками желтую пластиковую поверхность мебели.

— Какие замечательные вещи можно купить теперь, — с удовольствием говорит она мне. — Такая поверхность отлично чистится.

Она очень худенькая и бледная, кожа у нее на шее собирается свободными складками.

У нее пятнистые, с синевой, руки, как будто ей все время холодно. Она все время хочет меня покормить.

— Возьми еще булочку с изюмом, моя хорошая, — говорит она. — Ты слишком худенькая. Все эти диеты — не для тебя.

Она часто думает, что я — Маргарет, что она сбросила пятьдесят лет и все начинает сначала. Мне нравится эта путаница. Она делает меня частью моей матери.

У них в гостиной висит большая, сделанная в студии и вставленная в раму черно-белая фотография Маргарет. Она сидит боком, но лицо повернуто к объективу; она смотрит через плечо. Длинная бледная шея, и кожа гладкая, без единого пятнышка. Темные волосы завязаны узлом на затылке, и она выглядит прекрасно, прямо как леди эпохи короля Эдуарда, грациозная и застывшая в прошлом, которого более не существует.

Каждый раз, увидев, что я смотрю на фотографию, бабушка рассказывает мне новую историю, совсем не похожую на предыдущие.

«Знаешь, это было перед тем, как она поехала в университет. Мистер Харрисон и я, мы оба очень хотели, чтобы у нас осталась память о том, как она выглядела: она только-только повзрослела. Посмотри на ее глаза — какая невинность!»

Или: «Это после того, как она вышла замуж. Помню, они приехали погостить у нас после свадебного путешествия, и Гай — твой папа, дорогая, — настаивал на фотопортрете. Нам это казалось очень дорогим, но он сказал, что платит он. Он настаивал».

Почему же у отца дома нет такой же фотографии? Почему фотографии из свадебного альбома — единственные, которые он хранит?

В Лайм-Риджисе фотографии моей матери развешаны по всему дому. Одиннадцатилетняя, с длинными, как палки, ногами и толстыми темными косами; трехлетняя, сидит в траве на корточках, собирая маргаритки, строгая стрижка в кружок, но глаза яркие и пытливые.

Здесь есть фотографии всех внуков и правнуков, которые прислал им мой отец, но бабушка плохо помнит имена. Также несколько свадебных фотографий; моя мать сжимает в руках букет белых лилий, две подруги невесты с завитыми, по той моде, волосами, в крошечных шляпках, и мои бабушка с дедушкой, как родители среднего возраста, совсем из другой эпохи, люди, которых я никогда не встречала. Я сидела и разглядывала эту картину много раз. Похожа я на нее? Хотела она быть моей мамой? Сидела ли я у нее на коленях, сжимала ли она меня в своих объятиях?

— Почему родители поехали жить в Бирмингем, если они оба так любили море? — спросила я однажды.

Бабушка на несколько секунд остановилась, перестав взбивать тесто для пирожных, и изумленно посмотрела на меня.

— Не знаю, — сказала она. — Думаю, так вышло потому, что он хотел увезти ее от университетских друзей. Слишком уж шумные они были.

Такой ответ обеспокоил меня. Была ли она счастлива? Шесть беременностей. Хотела ли она нас всех?

Иногда мне начинает казаться, что я помню, как сидела у нее на коленях, играла ее пальцами, которые она то сплетала, то расплетала, слушала, как она напевает нежным, низким голосом «Вечер после трудного дня».

Время от времени я предпринимаю новые попытки разузнать о моей матери и о том, как она умерла. Я даже составила список вопросов. Были ли в старых газетах сообщения об аварии, в которой она погибла? Можно ли найти ее старых друзей по университету, школьных друзей? Разузнать у дедушки с бабушкой о похоронах?

Это серьезные задания, и они требуют больших затрат энергии, поэтому я все откладываю и откладываю их, и когда-нибудь, в один прекрасный день, будет слишком поздно и не останется никого из тех, кто мог бы мне помочь. И что-то во всем этом не дает мне покоя. А что именно, я никак не могу понять.

Я лежу рядом с Джеймсом и думаю об этом.Я научилась все время держать этов своем сознании, научилась делать так, чтобы онои не мешало, и не исчезало.

И вот теперь, слушая дыхание Джеймса и ощущая вокруг себя пространство той успокаивающей пустоты, я чувствую, как мое тело постепенно тяжелеет и расслабляется, и я в конце концов плавно погружаюсь в сон.

Мы с Джеймсом сидим в приемной врача. Я была здесь и раньше, уже много раз, и мне знакомы все эти плакаты об экстренной помощи, раке груди, диабете. Некоторые из них я знаю наизусть.

Депрессия.

Вы просыпаетесь рано утром и не засыпаете после этого? (Да.)

Вы не находите, что вам трудно есть? (Нет.)

Вам не трудно разговаривать с людьми? (Все зависит от того, кто они.)

Вам трудно концентрировать внимание? (Да.)

Вы испытываете постоянное чувство усталости? (Да.)

Скорее всего, у вас депрессия.(Да. Верно.)

Отчасти я здесь из-за Адриана. Если я не пойду к врачу, он не разрешит мне встречаться с Эмили и Рози. Никогда. Он ждет в машине на улице, собирается отвезти нас домой. Возможно, даже не выключил зажигание, на тот случай, если я попытаюсь сбежать, а ему придется меня преследовать.

Когда в воскресенье я проснулась после калейдоскопически-бурного сна, то обнаружила, что Джеймса уже нет рядом. Какое-то время я лежала спокойно, пытаясь освободиться от ночных видений, ошеломленная и растерянная от их сложности и своей неспособности так много запомнить.

Из соседней комнаты доносился голос Джеймса, разговаривавшего с кем-то по телефону, и я поняла, что этот голос присутствовал и в моем сне, властвовал над ним, слова ложились видимыми, многокрасочными пластами.

— Дай нам хотя бы час.

Я поднялась, чтобы посмотреть на будильник на тумбочке, и очень удивилась, что тот показывал 7.15. Я подумала, что этого быть не может. Мы легли в 7.00. Неужели я спала только пятнадцать минут?

Джеймс вошел в комнату, обрадовался, что я проснулась.

— Привет, — сказал он. — Ты хорошо поспала.

Это четверть-то часика, подумала я. И только потом я заметила, что он сменил одежду, побрился, причесался, и поняла, что проспала двенадцать часов.

— Пора вставать, — сказал он. — Адриан хочет, чтобы мы заехали к восьми на Теннисон-Драйв.

— Отлично, — сказала я. — Тебе это понравится.

Джеймс и мой отец похожи на фрагменты двух разных головоломок. На первый взгляд кажется, что они подойдут друг другу, но это совсем не так.

Джеймс садится на край кровати и смотрит на меня.