Такой же ответ годился и когда спрашивали: «Господин Керн, каким образом двадцатитрехлетний автор в двадцать первом веке приходит к мысли написать роман о любви, действие которого происходит в пятидесятые годы?»

Или на вопрос: «Откуда такая ностальгия по пятидесятым?»

Или еще: «Господин Керн, вы бы предпочли родиться раньше?»

В промежутке между искусственным катком и зоопарком они отсняли несколько сцен в Оленьем парке. С разрешения городского садоводства Давид неоднократно прошелся перед камерой по недоступному для публики газону. В частности, была снята версия «писательская тень» – камера следит только за тенью погруженного в раздумья автора, фланирующего по газону, – и вариант «писательские ноги», когда оператор идет за ним, согнувшись в три погибели, нацелив объектив ему на ноги, держа камеру точно камень в керлинге перед тем, как поставить его на поле и начать игру.

«Это всегда дает отличный материал для текста за кадром», – пояснил журналист.

Давид опять остановился у барьера слоновника, издали наблюдая за съемочной группой. Оператор как раз хотел сделать ему знак рукой, но тут на дорожку парами вышли первоклассники. Оператор замахал руками, но журналист повелительным жестом приказал: идите к нам!

Давид пошел. Не смотреть в объектив, игнорировать верблюдов, не впасть в иноходь, не налететь на детей, не садиться на скамейку ощупью, как слепой.

Через несколько шагов он почувствовал, что за спиной кто-то есть. Но сдержался, назад не посмотрел. И когда прохожий поравнялся с ним, продолжал упорно глядеть на скамейку между камерой и верблюдами.

– Не напрягайся, не напрягайся, – послышался рядом голос Джекки.

– Отвали, ты в кадре, – буркнул Давид, не глядя на него.

– Ну и что? Ты гуляешь в зоопарке и встречаешь поклонника, как в жизни. Улыбнись и скажи что-нибудь, а то народ подумает, у тебя звездная болезнь.

Давид сверху вниз смерил его взглядом. Джекки, в новой серой тройке, ухмылялся во весь рот. Давид приветливо улыбнулся:

– Не смотри в камеру, ни под каким видом, не то убью на месте.

Бок о бок они направились к скамейке подле вислобрюхой свиньи.

– Я сяду на эту скамейку, а ты пойдешь дальше, – улыбаясь, сказал Давид.

Еще несколько шагов – и он сел.

Джекки сердечно пожал ему руку, лучезарно усмехнулся в объектив и пошел дальше.

– О'кей! – крикнул журналист и подошел к Давиду. – Очень хорошо, очень естественно, взгляд этого господина в камеру можно вырезать. Знакомый? Читатель? С вами часто заговаривают на улице? Каково это – вдруг прославиться? Как вы относитесь к славе?

Джекки остановился в нескольких метрах от скамейки и теперь подошел к ним.

– Вы знакомый господина Керна? – спросил журналист. – Или просто читатель?

Опять ситуация, от которой внутри у Давида все замерло. Джекки, по обыкновению, наслаждался.

– Н-да, кто я? Читатель? Поклонник? Друг и наставник? Можно так сказать, Давид?

Давид кивнул.

– И как бы коллега, – ввернул Джекки.

– О, вы тоже пишете? – заинтересовался журналист.

Джекки махнул рукой.

– Писал когда-то. Давным-давно, верно, Давид? А сейчас довольствуюсь тем, что со стороны радуюсь успеху моего подопечного. – Он похлопал Давида по плечу. – Верно я говорю?

Давид кивнул.

– Вы не против, если мы используем эту сцену в передаче? – спросил журналист.

– Какую сцену? – Джекки разыграл недоумение.

– Вашу встречу с господином Керном, мы ее засняли.

– Ой, надо же, вы меня снимали?! Но разве место мне, старику, в фильме о литературном вундеркинде? Ты ведь наверняка против, а, Давид?

Давид сделал неопределенный жест.

– Тогда я бы хотел снять еще несколько ваших высказываний по поводу Давида Керна, господин…

– Штоккер. Джекки Штоккер.

Давид проводил их взглядом: они направились к оператору, и на Джекки нацепили микрофон.

Его не удивило, что Джекки появится и в его важнейшем телевизионном выступлении. После той первой встречи Джекки практически возникал каждый день, только что на чтения с Давидом не ездил.

После выступления в Городском театре Давид всю ночь не спал. Дважды порывался разбудить Мари и во всем ей признаться. Но потом все-таки решил подождать, выяснить, чего хочет старикан. Если б он хотел разоблачить обман, то вечеринка в «Зебре» идеально для этого подходила. Представительница крупнейшего в городе книжного магазина, двое литературных критиков, кое-кто из культурной элиты и Мари – публика в самый раз. Однако ж он ограничился парочкой туманно-двусмысленных замечаний, понятных, пожалуй, одному только Давиду. И под тем предлогом, что хочет прислать Мари давно распроданный сборник стихов умершего в семидесятые годы городского бродяги, выманил у нее адрес.

В семь прозвонил будильник Мари. Только когда полчаса спустя она поспешным поцелуем попрощалась с ним, он наконец-то заснул. В восемь зазвонил телефон.

Звонивший назвался Джекки Штоккером, сиречь Альфредом Дустером, и предложил встретиться за поздним завтраком. В половине десятого в гостинице «Солнце», там до одиннадцати открыт превосходный шведский стол.

Давид согласился. Появление старикана наполнило его свинцовой покорностью. Просто случилось то, что рано или поздно должно было случиться. Он не мог этого предотвратить, не мог защититься. Был целиком во власти Дустера.

Гостиница «Солнце», трехзвездная, находилась недалеко от вокзала. Здание являло взору следы множества мелких, экономных косметических ремонтов, проведенных за последние сорок лет. Существовала гостиница за счет коммивояжеров низшего звена, автобусных туристических групп из стран Восточной Европы и людей, приходивших позавтракать до одиннадцати.

«Богатый буфет не только для постояльцев» – сообщала табличка у входа. А в холле смеющаяся курица правым крылом указывала, где помещается столовая.

Старикан уже сидел за столиком и приветственно махал Давиду. На тарелке перед ним – омлет с ветчиной, рядом подставка с пустой скорлупкой, перепачканной желтком. Приглашающим жестом он показал на буфет.

– Девятнадцать девяносто, а discrétion. [20]

Давиду есть не хотелось. Он взял мисочку мюсли и чашку кофе. Когда он вернулся, Джекки успел нагрузить свою тарелку лососиной и рыбным филе горячего копчения. Рядом стоял бокал белого вина. Оба молча принялись за еду.

Только очистив тарелку, Джекки спросил:

– Откуда у тебя рукопись?

Давид из последних сил попробовал защититься:

– Какая рукопись?

Джекки отпил глоток вина и большим пальцем указал на себя.

– Моя. Я – Альфред Дустер.

Давид покачал головой.

– Альфреда Дустера нет в живых.

Теперь Джекки покачал головой.

– Нет. В живых нет Петера Вайланда. Альфред Дустер жив.

– Петер Вайланд и есть Альфред Дустер.

Джекки допил вино, сходил к буфету и принес еще бокал. Потом кивнул на Давидовы мюсли.

– Оттого, что мало ешь, платить меньше не придется.

– Петер Вайланд и есть Альфред Дустер, – повторил Давид.

Джекки положил ногу на ногу, откинулся на спинку стула.

– В тысяча девятьсот пятьдесят четвертом я приехал из Парижа. Целый год там учился, днем слушал лекции в Сорбонне, ночью вкалывал грузчиком на Центральном рынке, нынче такое даже представить себе невозможно. Здесь я нашел работу в газете, как местный репортер, снял себе дешевую мансарду, купил подержанную машинку и стал искать материал для первого романа.

Джекки опять сходил к буфету и вернулся с тарелкой сыра.

– Отличная закуска к вину, – пояснил он. – Однажды я разговорился с соседом. А он рассказал мне историю парня, который жил в мансарде до меня, Петера Вайланда. И я понял: вот он, мой материал. – Джекки отправил в рот кусок перезрелого бри, вытер пальцы о скатерть, взял бокал с вином, запил. – За два месяца я написал «Лилу, Лилу».