Чем дальше, тем больше убеждаюсь, что не врачебная деятельность мое призвание. Побеждает страсть к моей давней возлюбленной — химии. Никак не наберусь храбрости, чтобы напроситься в лабораторию. Студентов туда не очень-то допускают, да медикусы и сами не слишком рвутся. Очень уж серьезный профессор на химической кафедре. Николай Николаевич Зинин, право, ни на кого не похож! Строг безмерно и тут же весел, прощает все, кроме лености и отсутствия любознательности. Ну ведь не совсем же я Митрофанушка, чего боюсь? Пусть Николай Николаевич мои знания испытает. Решено!

Как славно, что в своей Академии Александр не заделался ученым сухарем и педантом. Легок на подъем, готов всюду успеть. И на музыкальный вечер с танцами, и шарады сочинять, и сердца пленять. Вон как тщательно одевается, не спешит.

— Ну что ты охорашиваешься, словно красна девица. Саша, мы опоздаем безбожно!

Но ведь и правда малый хоть куда — стройный, высокий, глазищи темные, брови вразлет. И мундир студенческий ему очень идет. Ишь, петлицы серебряные, кант красный.

— Александр, скорее!

— Нет, ты погляди, чем не мушкетер?

Он смеется, нахлобучивает треуголку и прицепляет обязательную шпагу. Ох, франт, франт…

— Ты бы, мушкетер, брюки-то в сапоги заправил. Ведь новехонькие, а на улице грязи по колено.

Сказано — сделано. Брюки — в голенища, шинель застегнута. По улице чуть ли не бежим — действительно, опаздываем немилосердно. Наконец добрались. Гости почти все в сборе. Скидываем в передней шинели, вступаем в ярко освещенную залу. Нас представляют хозяйке. Она с любопытством взглядывает на моего ме-дикуса и чуть заметно улыбается. Легкий ропот, как бы сдержанный вздох пронесся по зале. И тут я вижу… Смех душит меня, все «салонные» приличия забыты. Задыхаясь от смеха, кричу:

— Саша, а штаны-то, штаны!

Всеобщий хохот. Александр, веселясь больше всех, выскакивает в переднюю. Сапоги вычищены, брюки выпущены. «Дикий казак» вернулся в залу благовоспитанным молодым человеком. К концу вечера все девицы и дамы очарованы им. А как же иначе? Говорит учтиво и весело, танцует безукоризненно, музицирует с блеском. И сам веселится от души. Отдается с одинаковым удовольствием и шутке, и танцам, и приятной музыке.

Представьте себе непроглядную осеннюю темень. Грязь, слякоть, фонари едва мерцают. Однако наши друзья спешат сквозь эту темень по петербургским улицам, идут «на слух» и «на ощупь». Можно, конечно, взять извозчика. Но эдакая роскошь не всегда доступна, чаще ветер гуляет в карманах студенческих шинелей. Так что пешком, с Выборгской стороны в Коломну. Снег ли, дождь ли — все равно. Под мышкой у Щиглева — скрипка, за спиной Бородина — виолончель в байковом мешке. Знакомая молодежь объединилась в замечательный музыкальный кружок. Там и поют, и квинтеты, и квартеты, и большие ансамбли играют. От Бородина требуют новых сочинений. Словом, рискованные путешествия по ночному городу вознаграждаются с лихвой. Музицируют без устали. Однажды такое музыкальное собрание продолжается ровно двадцать четыре часа. От семи часов вечера одного дня до семи вечера другого. Вещь, кажется, невероятная. Но все они молоды и все влюблены в музыку.

И все-таки Николай Николаевич поверил в меня. Не зря допустил в лабораторию. Что с того, что там колченогие столы, пустые шкафы и щербатые чашки? Была бы голова на плечах, желание да умгние. Часть необходимого изготовляем сами, часть добываем всеми правдами и неправдами. Скольких же трудов стоила Николаю Николаевичу такая простая вещь — добиться для нас практических занятий! Зато уж как дорвешься до работы, век бы из этого грязного подвала не вылезал. И кое-что весьма любопытное уже получается. Не устаю поражаться. Профессор Зинин — имя, громадный ученый. И беспредельная доброта, и умение помочь всякому, кто в нем нуждается. В лаборатории малейшей ошибки не спустит. А едем за город собирать гербарий, так веселится и радуется больше нас всех.

Сегодня для меня счастливый, счастливый день. Николай Николаевич публично заявил после лекции, что смотрит на меня как на своего преемника по кафедре. Начал как будто шуткой, с упреков, что слишком часто хожу в оперу. А потом вдруг:

— Господин Бородин, поменьше занимайтесь романсами. На вас я возлагаю надежды, чтобы приготовить заместителя своего, а вы все думаете о музыке, о двух зайцах!

О, нет, нет, не прав мой дорогой профессор. Одна у меня мечта — служение науке. Я… простите-извините… ученый?! Мечта. Журавль в небе.

Надо сказать, что выпускник медицинского отделения Императорской Медико-хирургической академии не зря считал служение науке — химии — мечтой. Еще до официального окончания курса он уже знал о своей будущей службе. Профессор общей патологии Николай Федорович Здекауер испросил в ассистенты лекаря Бородина, «принимая во внимание его особенную любовь к наукам при отличных дарованиях». Конференция Санкт-Петербургской Медико-хирургической академии просьбу поддержала.

Весна 1856 года. Отлично сданы экзамены. Военное министерство отдает распоряжение: прикомандировать Александра Бородина ординатором ко Второму военно-сухопутному госпиталю. Первая серьезная перемена в жизни. Наступило время самостоятельного врачевания, время быстрых решений и ответственности за них. Прежде всего — перед самим собой. Друзья детства тоже на пороге перемен. Миша Щиглев окончательно избирает музыкальное поприще. Милая кузина Мари Готовцева теперь уже невеста, скоро будет ее свадьба. Знаменуя вступление в новый жизненный круг, словно прощаясь с юностью, Александр и Мари отправляются к лучшему петербургскому фотографу. Каждый получает на память «двойной портрет». Бородин сохранит его на долгие десятилетия. А жизнь Мари оборвется трагически рано, ей не суждено впереди и года.

…Выписка из протокола заседания Конференции Санкт-Петербургской Императорской Медико-хирургической академии от 19 сентября 1859 года.

«Кончивший курс медицинских наук в 1856 году лекарем с отличием Александр Бородин был оставлен на службе при 2-м Военно-сухопутном госпитале с прикомандированием к кафедре общей терапии, патологии и клинической диагностики, в 1858 году выдержал экзамен на степень доктора медицины и как оказавший особенную склонность к занятиям естественными науками, особенно химиею, оставлен в качестве ассистента при кафедре химии для практических занятий со студентами 2-го курса и с молодыми врачами… Конференция Академии, убедясь как преподаваниями, так и учеными работами д-ра Бородина в несомненных дарованиях его, единогласно постановила просить ходатайства г. президента Академии об отправлении его за границу на два года с производством ему сверх получаемых довольствий по службе 2-го Военно-Сухопутного госпиталя по 1000 руб. серебром из сумм, определенных для путешествия за границу молодых врачей, оставляемых для усовершенствования при госпитале Академии».

Вот уж когда мне горе да радость пополам будут. Ах, Сашенька, Сашенька. Я ли не радовалась твоей учености, я ли не старалась обо всем, до этого касающегося. Да не перестаралась ли? Для простой-то жизни что толку, что он шибко учен: ведь по сию пору за ним доглядывать надо. В науках своих — профессор, а дома — дитя малое. Ел ли, пил ли, случается, ничего не помнит. Не позовешь да не подашь — и голодом себя уморит, сам не заметит как. А за костюмом кто следить станет? Ведь уж лекарем служил, вовсе не давно дело было, летом: отправился он в клинику. А я в окошко гляжу, как он пойдет, — всегда я его на путь перекрестить должна. Он и не обернется, и не заметит, а у меня душа покойна. Вижу: вышел из подъезда — в мундире, при шпаге, в фуражке, честь честью. Только совершенно без брюк, голубчик мой, в одних кальсонах. Я обмерла и осторожно так зову: «Сашура, вернись милый, поручение тебе забыла…» Вернулся, а я ему навстречу с брюками-то. Он глянул на себя — да как примется хохотать. Вот ведь, профессор-то мой ученый… И за границей по рассеянности его всякий конфуз случиться может. А уж барыни-то за ним ухаживают, просто как мухи на мед летят. Ну хорошо, он теперь домашнюю ласку видит, а как одинокий да неухоженный станет жить — тут и попадется какая-нибудь… А он, красавчик, ведь не Иосиф Прекрасный, чтобы от женской-то ласки бегать. Ох, не знаю, как оно теперь все устроится?