В апреле 1877 года началась турецкая война. Слушательницы, еще прежде окончания курса, устремились на театр военных действий.

Из доклада полевого военно-медицинского инспектора начальнику штаба действующей армии.

«…Слушательницы Женских врачебных курсов, при непомерном рвении, сознательном понимании дела, выказали себя с самой лучшей стороны и доставленною ими хирургическою и терапевтическою помощью в госпиталях, вполне оправдали в этом первом опыте ожидание высшего медицинского начальства… Самоотверженная работа среди опасностей и лишений, среди тифозной болезни, жертвой которой была не одна из них, обратили на себя общее внимание… Решаюсь убедительно просить Ваше высокопревосходительство ходатайствовать перед Его Императорским Высочеством Главнокомандующим о награждении участвующих в войне слушательниц Женских врачебных курсов, не в пример другим, орденом Станислава 3-й степени с мечами или другим знаком отличия…»

Как некогда Николай Николаевич Зинин с особенной любовью и вниманием воспитывал и образовывал в Бородине своего преемника, так теперь сам Бородин опекает в Академии любимых «птенцов». На Дианина возлагает особые надежды. В нем профессора привлекает не только одаренность, но еще и прекрасные качества души. «Александрушка», «Павлыч» неизменно ласково называют Дианина в доме Бородиных.

В конце июня месяца мы как-то вдруг (именно «вдруг», несмотря на долгие сборы!) оказались в немецких землях. Александр Порфирьевич привез Мишу Гольштейна и меня, своих «деток», в Йену для усовершенствования в науках. Оба мы уже ассистировали на его кафедре. Теперь предстоит написание и защита докторских диссертаций в Йенском университете. Ну и диковинная жизнь в этой «неметчине»! Все у них по смыслу и по порядку. Вылезаешь, скажем, из поезда в Берлине, весь еще покрытый российской дорожной грязью. Шесть утра. На душе и в животе тоскливо. И вдруг тут же, прямо в вокзале, обнаруживается прекрасно оборудованное помещение. Вы основательно моетесь, переодеваетесь и, все еще не выходя в город, отправляетесь закусить и напиться кофе. А уж потом можно полдня шататься по Унтер ден Линден, глазеть на книжные и прочие витрины, млеть от восторга в диковинном «Берлинском аквариуме». И с полным комфортом — дальше, в Йену. Ах, что ни говори, все-таки порядок есть вещь хорошая! Но жить в Берлине, да еще один, я бы не хотел. Очень уж народ чинный, будто каждый состоит под надзором полиции. Не ровен час, сам станешь чинным, скучным, точно пришибленным. Так ведь и подмывает где-нибудь на улице или в Аквариуме замахать руками, завопить от восторга. Но немец поглядит и подумает небось: «Вот она, серость расейская, неотесанность поповская!» Нет уж. Если надо, можем и мы «по-европейски» пожить. Тем более что Йена — это вам не Берлин. Какие красоты кругом, что за горы, сады, что за могучие дубы и липы, целое море роз!

Ходи да наслаждайся. Только не знаешь, куда ногу поставить. Сплошь святые камки. Справа жил Гете, слева — Шиллер, тут один философ, там — другой; подальше пойдешь — опять разные великие жили. Ну, приободришься, попривыкнешь… ничего — и ты живешь! В Петербурге мы с Мишкой проживали как и положено вполне уже самостоятельным мужчинам. А тут повисли на «папеньке-профессоре». Смех, да и только. Вот что чужая сторона делает. Ну а уж Александр Порфирьевич печется об нас и впрямь как о маленьких. Хлопочет не только о наших диссертациях. Хлопочет о самом насущном. Нашел квартиру. Потом ходили вместе по лавкам, накупили всякой всячины: керосиновую кухню, чайник, чашки, сахару, лампу и еще кучу мелочей. Раздобыл нам где-то хорошего чаю, чтобы за пивом не забывали российского обычая. Будет у нас и пианино напрокат, чтобы отрешаться иногда от земных забот. За всеми хлопотами наш профессор насилу вырвался в Веймар. Да сдается мне, что он еще и тянул — робел немного. Ведь не на прогулку, на свидание к самому Францу Листу собирался. А чего робеть? Ну, конечно, Лист — патриарх, великий «мейстер» и так далее. Только и наш Бородин не лыком шит.

Поразительное совпадение! За два дня до нашего знакомства я играл его Первую симфонию на вечере у великого герцога. Все были в восторге. И едва мне подали карточку — «профессор Бородин», — как я уже летел с громким криком в прихожую. Ах, эта моя неистребимая экспансивность! Вместо добропорядочного приветствия выкрикнуть незнакомому человеку:

— Вы сочинили прекрасную симфонию!

О, Бородин совершенно понял мое состояние. Очаровательная, мягкая улыбка в ответ:

— Это была моя первая большая вещь, там масса недостатков…

Наконец-то, наконец-то я вижу этого русского волшебника! Мы смеемся и продолжаем рассуждать о тонкостях его симфонии. Но тут я спохватился:

— Добро пожаловать. Лучше беседовать в гостиной, и притом сидя на удобном диване, не так ли?

И мы болтаем без умолку, мешая французскую речь с немецкой. Мне многое хочется услышать от него и о Балакиреве, и о Корсакове, обо всех этих «новых русских». Мы здесь только еще начинаем их узнавать. Они еще околдуют, изумят, победят Европу. Я знаю, что говорю. Я достаточно стар. Я слышал слишком много музыки на своем веку.

Бородин… Какая великолепная скромность при огромном таланте. Спрашиваю:

— Судя по Вашей визитной карточке, Вы — ученый; химия — прежде всего. Так где же Вы так изумительно постигли законы музыкальные? Ведь не в Германии же?

— Нет, маэстро, я не учился ни в Германии, ни в консерватории нашей. Но тем не менее учился всюду и везде. Я жил музыкой. Впрочем, вот Вам мое обычное извинение и оправдание: я всего лишь дилетант, «воскресный композитор».

— А! Превосходная шутка. Я бы сказал — афоризм. Ведь воскресенье — это всегда праздник, всегда торжество. Торжествуйте, торжествуйте, мой дорогой Бородин! У Вас на то все права.

За несколько наших свиданий он очаровал всех вокруг. Моих друзей, учениц, музыкантов и самого великого герцога. Все мы без конца играли. Упивались его новыми сочинениями. Теперь я сто, тысячу раз повторю: Бородин — композитор-великан. И в его мощи бездна обаяния и самобытности. Говорят, что нет ничего нового под луной. А то, что я нахожу повсюду в его музыке, — ново, совершенно ново! Он хочет каких-то моих замечаний, наставлений. Но я отвечаю ему решительно: — Боже Вас сохрани слушать чужих советов! Поверьте — Вы на настоящей дороге. У Вас слишком много художественного чутья, не бойтесь быть оригинальным. Поверьте, если бы великие мастера прислушивались к чужим советам, не было бы у нас ни Бетховенов, ни Моцартов.

При расставании Лист высказал горячее желание как можно скорее получить партитуры симфоний Бородина. На память о веймарских встречах подарил свой нотный автограф и портрет с надписью: «Господину Александру Бородину в знак сердечного уважения и искренней преданности. Ф. Лист, июль 1877».

Ну вот, наконец-то я отправился восвояси. Дела у «птенцов» совсем устроились. И Александрушка, и Миша изо всех сил пишут свои диссертации. О защите со всеми переговорено.

Поезд уносит меня теперь по Рейнской дороге все дальше и дальше… Жаль расставаться с моим «веймарским волшебником». А что я им совершенно околдован, в том и сомневаться нечего. До сих пор не могу в себя прийти. Подумать только — беседовать с самим Листом, слышать самого Листа, да еще у него дома. Иметь нахальство играть с самим Листом! Я сопротивлялся, не хотел, не смел, отказывался изо всех сил, но ведь сам усадил рядом да еще комплиментов наговорил. Гений. Великан. А со своей молодежью носится, точно любящий папаша или добрый дедушка. И вечно они его тормошат, в доме музыка, гомон, смех, споры. Ученики чуть ли не со всего света. Для него все одинаковы. Всем готов помочь. И нравственно, и материально. Любуется ими, говорит: «Какой это отличный народ, посмотрите, сколько здесь жизни!»