— Как? Вы не будете его допрашивать? — с места в карьер возмутился он.

— Мы уже обменялись кое-какими впечатлениями, — объяснил я. — Официальный допрос состоится позже.

— Когда именно?

— Позже. Сейчас нам и без того есть чем заняться. Операция еще не завершена.

— Как вы сказали?

Адвокат посчитал себя оскорбленным. В глубине души этому лощеному господину было глубоко на все наплевать — ведь не ему, а Эхеа предстояло провести ночь за решеткой, а он будет мирно почивать на мягкой постели и, проснувшись поутру, натянет на ноги другую не менее элегантную пару, прихватит другой кейс в цвет обуви и начнет все сначала. Однако розыгрыш спектаклей входил в его программу, и он добросовестно отрабатывал свой хлеб. В этот момент в комнату вошел майор Перейра и, не умеряя громоподобного голоса, поинтересовался:

— Что происходит?

— Прибыл адвокат задержанного, господин майор. Сеньор Гутьеррес-Рубира.

— Майор, здесь явное недоразумение, — приступил он к Перейре с любезностью, в которой чувствовалось облегчение от возможности иметь дело с ровней, а не с каким-то выскочкой без должного образования, неизвестно как затесавшимся в ряды Гражданской гвардии.

— Недоразумения — по вашей части, — ответил непреклонный Перейра. — А у нас, прежде чем делать, думают. Желаете заявить протест?

— Я требую немедленной свободы для моего подопечного, — набросился он на шефа, видя, что лестью ему ничего не добиться.

— Если угодно, — ответил Перейра, не изменившись в лице, — я по мере сил постараюсь объяснить, почему ваше требование останется без удовлетворения. Но сначала позвольте отпустить сержанта — его ждут срочные дела. И, повернувшись ко мне, сказал: — Иди, Вила. Я разберусь с сеньором Гутьерресом-Рубирой сам.

Не дожидаясь повторного приглашения, я отыскал Чаморро, и мы опрометью бросились к машине. Четверть часа назад я составил план и обговорил его с Перейрой, либо наоборот, он составил план и обговорил его со мной, — в конечном счете, все зависело от того, на чье имя зарегистрируют операцию в картотеках Корпуса. А чтобы ее завершить, нам надо было уладить одну формальность и, не теряя ни минуты, ехать в Гвадалахару, хотя время близилось к четырем, а мы еще не обедали.

Я уступил руль Чаморро; она выглядела бодрее и сохранила необходимую в дороге быстроту реакции. Голова у меня разламывалась от боли, а пейзажи за окном сменялись с раздражающей медлительностью, меж тем как стрелка спидометра держалась на отметке ста пятидесяти км/час, и все благодаря непревзойденному водительскому мастерству, уже не раз продемонстрированному моей напарницей. Прибыв в Гвадалахару, мы прямиком направились в здание Судебной палаты. Надвигались вечерние сумерки, к тому же наш судья сегодня не дежурил, но я относил его к когорте чиновников, имеющих обыкновение задерживаться на работе. И когда он, собственноручно открыв дверь, предстал перед нами без пиджака и в очках, чудом державшихся на кончике носа, я понял: на него можно положиться. Во всяком случае, иного выбора у меня не было.

— Извините за непрошеный визит, Ваша Честь, — начал я. — Нам надо обсудить с вами одно не терпящее отлагательства дело.

Судья растерялся от неожиданности.

— Хорошо, — сказал он, удивленно вскинув брови. — Проходите.

Редко кому приходилось выслушивать столь скверную историю, какая выпала на долю судьи в тот день. Мне не составляло труда обосновать программу действий, запланированных нами в отношении одного из подозреваемых, а заодно убедить Его Честь в необходимости дать санкцию на его задержание, для чего мы, собственно говоря, и приехали. Но убедить его в том, что возглавляемое им ведомство поражено гангреной коррупции, казалось непосильной задачей. Сложность заключалась не в отсутствии фактов. Если уж на то пошло, мы их собрали в предостаточном количестве: тут и слив секретной информации в газеты, и звонки его секретаря в переломные моменты расследования, и осведомленность Эхеа в таких вещах, как, например, наши контакты с Василием Олекминским, о чем он мог знать лишь при условии систематического проникновения в секретные материалы, и так далее. Сложность заключалась в ином: сидевшему перед нами человеку в расстегнутой по-домашнему рубашке со съехавшими на кончик носа очками и вдруг состарившемуся прямо на наших глазах предстояло безоговорочно принять страшную истину: в течение трех лет, пока он стоял во главе гвадалахарского суда, над ним откровенно потешались. От него прятали неугодные кому-то материалы, засовывая их между кипами сданных в архив папок, и продвигали те дела, которым отнюдь не правосудие, а опять чьи-то личные интересы отдавали приоритет. И надо быть законченным глупцом и снобом, чтобы верить в свою способность исполнить неблагодарную миссию. А поскольку ваш покорный слуга не претендовал ни на одно из упомянутых званий, то имел мало шансов на успешность задуманного им предприятия.

Тем не менее судья слушал меня внимательно. Иногда он делал неопределенное движение рукой, словно пытаясь возразить, но ни разу меня не прервал. Он пропускал через себя мой рассказ в полной тишине, становившейся с каждой минутой все более гнетущей и вязкой. Дав мне выговориться, он задумался, погрузившись в бесконечное молчание.

— Знаете? — сказал он, совершенно обессиленный внутренней борьбой. — Я вам верю и верю по одной причине. За то время, что мне приходится исполнять должность судьи, — вечно заваленному бумагами, замученному велеречивостью известных адвокатов и косноязычием неизвестных, противоречивыми нормами и законами, — я сумел усвоить важную вещь: за любыми компрометирующими фактами обязательно стоит личная выгода того, кто их поставляет. И сумел выжить, руководствуясь лишь этим принципом да немногочисленными доказательствами, зачастую совершенно неубедительными и тем не менее попадающими мне на стол, несмотря на бедлам, в котором ведутся расследования. Так вот, в вашей истории присутствуют неоспоримые признаки нелицеприятия, другими словами, вы совершенно не заинтересованы в том, чтобы изложенные вами сведения соответствовали действительному положению дел.

Судья снял очки и положил их на стол поверх бумаг. Потом протер глаза и тяжело вздохнул.

— Еще недавно я чувствовал себя неуязвимым: уж с кем, с кем, а со мной-то по определению не может случиться ничего похожего, — продолжал он. — А вот случилось, и теперь я знаю, с чем это едят и каким образом все это происходит. Ты с головой уходишь в текучку, даже больше — кладешь жизнь на алтарь правосудия, а тем временем некто, не обремененный подобными заботами, строит за твоей спиной козни. И самое парадоксальное, он пользуется у тебя полным доверием и кажется тебе лучшим из лучших. Еще за пару часов до того, как с твоих глаз спадает пелена, ты думаешь: «Ну и повезло же мне! Ума не приложу, что бы я делал без своего исполнительного, опытного помощника, способного в мгновенье ока разгрести штабеля папок на моем столе!» Именно так и происходит. Теперь настал мой черед носить дурацкий колпак И смею вас уверить: нет ничего тяжелее и позорнее такого груза.

Мы проделали долгий путь вовсе не за тем, чтобы тратить время на выслушивание горьких откровений, к тому же я отнюдь не был уверен, что нам вообще следует их выслушивать, но было бы верхом нетактичности торопить судью. К счастью, он все понял сам и сказал:

— Хорошо. Чем я могу вам помочь? В общих чертах я понял, в каком направлении вы собираетесь действовать, остается утрясти отдельные детали:

— Прежде всего, Ваша Честь, — сказал я, — вы должны иметь полное представление, на кого замахиваетесь. Он — не человек с улицы. У него газеты, контакты наверху, неисчерпаемые средства воздействия на власть. Поднимется невероятная шумиха.

— Позвольте поделиться с вами одним соображением, сержант. Не поручусь за всех, кто претендует в настоящее время на должность судьи, но относительно себя заявляю с полной ответственностью: когда я добивался права облачиться в мантию с расшитыми поручами, [86]то поклялся, что не дам себя запугать и буду принимать только те решения, которые диктует мне мой долг. На худой конец существует охрана, и, если дело зайдет слишком далеко, я ею воспользуюсь.