В 1949 году в Географиздате в серии "Русские путешественники", в которой предполагалось издание книги уже сидевшего во Владимирской тюрьме Даниила Андреева, вышла книжечка "По Африке" И. И. Бабкова, автора нескольких брошюр, посвященных Крыму. В ней три непритязательных очерка — о Е. П. Ковалевском, В. В. Юнкере, А. В. Елисееве. В основе очерков записки самих путешественников. Поэтические описания африканских пустынь, гор, лесов и их обитателей в очерках иногда перемежаются пассажами "о современных расистах — американских и английских колонизаторах", об антиимпериалистическом движении… Использован ли в ней труд осужденного Андреева — неизвестно.

Изучая материалы о русских исследователях Африки, Андреев много читал — "Путешествие во внутреннюю Африку" Ковалевского, "Путешествие в центральную Африку в 1875–1878 гг." Юнкера, "По белу свету" Елисеева, "От Энтото до реки Барро" и "С войсками Менелика II" Булатовича, заглядывал в труды Рафаловича и Норова. Читал с увлечением: его всегда тянуло в дальние путешествия, и не только по иным мирам… Да и казалось, что популярные книги о географии — та стезя, на которой он может существовать как литератор, зарабатывать на жизнь. Появились и другие географические замыслы: написать биографию Ивана Павловича Минаева, знаменитого буддолога и индолога. Он даже отыскал племянницу Минаева, после чего Матвеев по его просьбе стал хлопотать в Академии наук о пенсии для нее. Позже, в тюремной черновой тетради, намечая план будущей просветительской библиотеки, посвященной русской науке, один из томов он отведет исследователям Южного полушария, начиная с героев своей не вышедшей книги — Ковалевского, Елисеева, Юнкера, продолжив именами Булатовича, Миклухи — Маклая и Альбова… Но, как бы ни влекла в эту зябкую зиму 46–го Африка, роман не оставлял его, ночами Андреев снова возвращался к заждавшейся рукописи.

Всю жизнь Даниил Андреев перечитывал Достоевского. А "Странники ночи" подталкивали к новому и новому перечитыванию великих романов. В предарестные годы он, вспоминала Алла Александровна, читал ей по вечерам то "Преступление и наказание", то "Бесов". Тогда же, в самом конце 46–го или в начале 47–го, Андреев в очередной раз перечел книгу Леонида Гроссмана "Творчество Достоевского" [357]. Многое в ней было ему близко. Гроссман писал о "фантастическом" реализме Достоевского, о его врожденном мистицизме, об интересе "к снам, галлюцинациям, бредовым видениям", промежуточным состояниям между сном и явью… И особенно интересны меткие наблюдения литературоведа над мастерством любимого писателя, "втискивавшего" — словцо самого Достоевского — в свои страницы множество лиц и философских теорий, стали Андрееву теперь, когда он заканчивал "Странников ночи".

С Леонидом Петровичем Гроссманом Андреев познакомился во время поступления в Литературный институт. Ему он отвечал на вопросы о Достоевском на приемном экзамене. Вряд ли знакомство сде — далось близким. Но Гроссман жил по соседству, в Малом Левшинском, в доме № 1, во дворе, и они при редких встречах раскланивались. На этот раз он встретил профессора как раз после того, как закончил перечитывание его книги, и так смутился, что говорить о ней, тем более что вышла она почти двадцать лет назад, не стал. Да и говорить ему часто казалось труднее, чем писать. И он написал Гроссману:

"Глубокоуважаемый Леонид Петрович, Недавно мне случилось прочитать Ваши статьи о Достоевском — "Ставрогин и Бакунин" [358], "Стилистика Ставрогина", "Достоевский и Европа" и другие. Пользуюсь случаем выразить Вам сердечную благодарность за то глубокое наслаждение, которое испытал я при перечитывании — уже в 3–й или 4–й раз — этих замечательных работ. С течением лет они все более молодеют, значение их возрастает, их звучание становится все сильнее. Многое, что в статье "Достоевский и Европа" раньше не останавливало на себе внимания, — теперь в свете трагического опыта Европы за последнее десятилетие — поражает глубиной идей, широтой обобщения, остротою прогнозов. Мне кажется, что со времени издания Вашего собр<ания>соч<инений>, т. е. почти

20 лет, в советской литературе не появилось ничего, что могло бы быть сопоставлено с Вашими работами; во всяком случае такого полета ума, высокой культуры слова и полного отсутствия провинциализма я не встречал нигде более.

Прошу прощения, что оторвал Вас этим письмом от занятий, но все последние дни я живу настолько под впечатлением Вашей книги, что, увидев Вас, не мог удержаться от выражения чувства глубокой признательности" [359].

Гроссману было дорого это признание, особенно в ту пору. Уже больше десяти лет его работы о Достоевском не издавались, в 37–м от него требовали отречься от "реакционного писателя", чего он так и не сделал.

Андреев встретил у Гроссмана понимание дорогих ему мыслей Достоевского. Тревожившие писателя судьбы Европы, заставили его, — говорилось в статье "Достоевский и Европа", — в конце концов обратить взгляды от Сены и Темзы "к джунглям священных рек" и призвать в Азию, к "великой матери всех религий, в подлинное "соседство бога", в священную близость тысячелетних созерцательниц небесных откровений — Индии и Палестины…" [360]

В предисловии к книге "Поэтика Достоевского" Гроссман писал, что "романический канон", созданный автором "Братьев Карамазовых", "еще неоднократно будет служить родственным писательским темпераментам". [361]Но литературовед не мог и подумать о том, что увлеченный Достоевским сын Леонида Андреева пишет роман о современности, оглядываясь на восхищающий его "романический канон", устремленный "к откровениям новой мистерии" [362].

Снежной зимой 1947 года Даниил Андреев написал "колыбельную" для любимой: "В гнездышке старого дома / Баюшки, Листик, баю!". Морозной зимой грезился "благостный зной":

Пальмы появились в стихах не только потому, что он писал о путешественниках по Африке, но и потому, что Андреевы предполагали поехать летом в Цхалтубо, мечтая о пальмах и море. Однако зазывание счастливых снов не отгоняло мрачных предчувствий.

"Наша судьба была уже решена. Даже странно, как, зная обо всем, что делается вокруг, мы совершенно не обращали внимания на многие вещи, — пишет о предарестных месяцах Андреева. — Не думаю, правда, что что-нибудь нам помогло бы. То вдруг неизвестно почему к нам заявился какой-то человек и начал уговаривать обменять комнату на другую на углу Остоженки. То внизу в подвале, в бывшей кухне Добровых, начали стучать, скрести… Говорили, что там делают сапожную мастерскую. Конечно, никакой мастерской не было. Просто в пол нашей комнаты вделывали подслушивающий аппарат. То пришел без всякого вызова телефонный мастер и объявил, что нам надо чинить телефон. Телефон у нас работал, чинить ничего не надо было, а вот глаза этого "мастера" и какой-то странный холод, пробежавший у меня по спине, я даже сейчас помню" [363].