Последовательно нравственный человек грешным людям кажется сумасшедшим, и даже идеал подобного человека — наивным, утопическим. Осознавая утопическую сверхчеловечность своих поэтических проекций, Даниил Андреев стоит на своем, он видит внутренним зрением "такого человека": "В лёгкой одежде по цветущей земле идёт он, её сын, её друг и её преобразователь, старший друг птиц и зверей и собеседник ангелов, строитель прекраснейших городов, совершенствователь гор, лесов и пустынь, хозяин планеты — сада".
Перед отъездом ему сделалось совсем плохо, обострилась стенокардия. В Москву вернулся в полулежачем состоянии и в Подсосенском слег. Уколы и лекарства должны были восстановить силы для дальней дороги. Они собирались на осень в Горячий Ключ, куда Алла Александровна получила путевку от Союза художников, рассчитывая, что при ровной южной погоде мужу станет лучше.
Лежа на диване тестя, Андреев начал читать недавно вышедший в Ашхабаде перевод "Махабхараты" академика Смирнова и был буквально в восторге. "…Перед бездонной философской глубиной и колоссальностью всей концепции "Махабхараты" меркнет не только Гомер, но и решительно все, что я знаю, исключая, пожалуй, "Божественную комедию", —делился он позже впечатлением со своей старой учительницей. — Но то — создание одного лица, великого гения, глубокого мыслителя и притом воспользовавшегося религиозно — философской концепцией, в основном сложившейся уже до него. Здесь же — фольклор, обширное создание множества безымянных творцов из народа, и это особенно поражает. Что это за беспримерный, ни с кем не сравнимый народ, способный на создание таких сложнейших философских, психологических, религиозных, этических, космогонических философем и на облечение их в ажурную вязь великолепного, утонченного стиха! Перестаешь удивляться тому, что именно Индия выдвинула в наш век такого гиганта этики, как Ганди, единственного в новейшие времена государственного деятеля — праведника, развенчавшего предрассудок о том, что будто бы политика и мораль несовместимы" [652].
Незадолго до отъезда его навестил Борис Чуков. "Низковатый, глухой, с хрипотцой голос говорил мне, — вспоминал он, — насколько мучительны терзающие его сердце думы об опасности мировой войны, гибельной для нашей цивилизации" [653]. Поэт передал Чукову цикл "Предварения", тот взялся переснять машинопись и размножить, потом, "превозмогая острую сердечную боль, задыхаясь", прочитал ему "Ленинградский Апокалипсис".
10. Горячий Ключ
Горячий Ключ — поселок в предгорьях Кавказа к югу от Краснодара. Место курортное и живописное — горы, поросшие дубовыми лесами, речка Псекупс, приток Кубани, сбегающая с гор и успокоенно петляющая у их подножий по долине. Название поселку дал термальный источник.
Д. Л. Андреев. Горячий Ключ. 31 октября 1958 Фотография А. А. Андреевой
Дом творчества художников размещался внизу и рядом с источником, от испарений которого Андрееву стало плохо. А кроме того, писал он Родиону Гудзенко, "жить в этом доме оказалось невозможно; неумолчное радио, по вечерам — баян, — словом, условия несовместимые с лит<ературной>работой. В конце концов, поселились на горе над городком Горячий Ключ, напоминающим отчасти станицу, отчасти курорт. Здесь воздух чище и суше, меньше вредных для сердечника испарений сероводорода, стелящихся по долинам" [654].
Переехали они в дом семьи Гречкиных, в комнату с кухней и отдельным входом. После деревенской жизни в Виськово условия казались идеальными. Отсюда открывался сине — зеленый с начинающими появляться вблизи желтинками горный простор, с долиной внизу. Вдоль нее, у подножий, вытягивались тонкие волокна тумана.
Если бы не болезнь! Он уже почти не мог ходить. "К сожалению, к букету моих недугов, присоединилось еще одно прелестное заболевание: астматический бронхит, не дающий нормально дышать и спать, — описывал он свое состояние Гудзенко. — Скучно было бы перечислять все средства, применявшиеся в борьбе с этим злом, и все перипетии этой борьбы. Измаялся я здорово, да и А. А., на которую ложится вся тяжесть ухода, не меньше. И все же организм каким-то образом приспосабливается: живет на половинном дыхании. Конечно, при этом нельзя ни ходить, ни по — настоящему работать. Но настоящая беда в том, [что] существовать, махнув рукой на свою работу, я не имею никакого права. Мне нельзя умирать, не закончив хотя двух частей моей работы. Ведь я располагаю таким художественным>материалом, которого нет больше ни у кого, и это накладывает определенные обязательства. Если ничего катастрофического не случится, I часть я закончу совсем скоро, но для второй требуется еще год жизни в состоянии не худшем, чем теперь. Третья часть потребовала бы тоже года или полутора. Поэтому приходится гнать, если к тому есть хоть малейшая физическая возможность.
В дни улучшения и хорошей погоды (а эти 2 явления находятся в тесной взаимосвязи) я лежу на топчане под яблоней (вот и сейчас так), любуюсь на дальние горы, одетые пожелтевшим лесом, и, сколько могу, стрекочу на машинке. Алла Ал. в таких случаях пользуется моментом, чтобы убежать на этюды: ей нужно их сделать много для того, чтобы в Москве на их основе написать две — три картины к выставке "Советская Россия". Физическое состояние ее сейчас получше, но в психологическом отношении, как вы сами понимаете, все, происходящее со мной, ей дается нелегко. Сердце разрывается, на нее глядя. А что касается ухода, то никакая медсестра не могла бы сравниться с ней по этой части" [655].
Первые дни в Горячем Ключе он "увлекся стихами", признаваясь, что на них уходит весь запас энергии. Выстраиваемый ансамбль "Русских богов" все еще менял состав глав, одно исключалось, другое дописывалось. Здесь он закончил задуманную три года назад, в тюрьме, и отчасти написанную поэму в прозе "Изнанка мира". В письме Льву Ракову назвал ее "совершенно фантастической". Поэма начинается с изображения демонической изнанки России, Друккарга. В средоточии его — инфернальный двойник Медного Всадника, он, как и Белый Всадник, существует в "системе разнозначных зеркал", в смежных нашему мирах. Всадник из блоковских стихов и "на клубящемся выгнутом змее несет в простертой руке бурно — чадящий факел". Изображая демонический мир, поэт говорит, что знание о нем томит и гнетет, что ему "душно от этого давящего знания". Две расы античеловечества — игвы и рарруги, Жругр — уицраор России, плененная Навна — обитатели темного мира и действующие лица метаистории. В поэме часть картины русского мироздания. А о Свете, о Небесной России и "белом колоссе" задуманы поэмы "Александр" и "Плаванье к Небесному Кремлю". За них он собирался приняться зимой.
Цикл "Миры просветления" он перестроил, выделил из него главу "Святорусские боги", написал два новых стихотворения — "Затомисы" и "Уснорм". Завершение ансамбля требовало описания светлых миров, но изобразить их без поэтических условностей и умозрительности не удалось. Свет слепит, лишь тьма живописна. Посылая цикл Шульгину, он заметил: "Пока перепечатывал, постепенно разочаровывался в написанном и под конец пожалел, что обрушил на Вас этот каскад. Я совершенно лишен возможности судить, как воспринимаются со стороны эти странные опусы. Конечно, для подавляющего большинства это — бред, но, мне кажется, отдельным единицам сквозь этот необычный подбор слов брезжит нечто подлинное. Так ли это?" [656]Шульгин в это время жил во Владимирском доме инвалидов и писал книгу "Опыт Ленина". Писал тайком, даже жена знала лишь заглавие. Миры Андреева были от него так далеки, что о цикле Шульгин мог сказать только то, что "их понимать весьма трудно".