Но дождливой осенью ему стало совсем худо. В следующем письме он дотошно и тревожно расспрашивает о здоровье жену — все же вырос в семье врача, заключая: "Хороши мы будем, если выйдем в жизнь неработоспособными инвалидами…" Беспокоясь о ней, он не скрывал свои хвори, обычные для большинства тюремных сидельцев, замечая, что они должны без прикрас знать состояние друг друга, чтобы правильнее представлять "реальное будущее". Свое состояние описал подробно: "Опускаю мелочи, как-то: головные боли, приключения с зубами и протезами, временами излишнюю резвость сердца, какие-то фокусы со зрением и такую новую для. меня прелесть, как геморрой (не огорчайся и не смущайся, дорогая: от этого не уберегся даже Александр Македонский). — Более или менее серьезных недомоганий у меня 3: радикулит, гастрит и маниакально — депрессивный психоз. В прошлом году радикулит вздумал выкидывать новые номера, возникали беспричинные острые боли то в икре, то в паху, и т. д. Кварц, соллюкс и еще кое-что загнали этого распоясавшегося хулигана обратно в его нору — в поясницу. С июля я чувствую себя в этом отношении даже лучше, чем в 46 году: могу пройти без всякой усталости 10–12 км (конечно, только босиком)<…>Благодаря замечательным посылкам я прибавил в весе и сейчас, несомненно, тяжелее, чем 8 лет назад. Между прочим, все это наталкивает меня на мысль, что в случае нашей жизни где-нибудь в районном центре хорошо было бы поступить на первых порах на должность почтальона.
Второе: гастрит. Этот сувенир судьба неожиданно преподнесла мне этим летом. Меня энергично лечат, но удастся ли добиться полной ликвидации этого заболевания — сейчас гадать еще рано.<…>И, наконец, твой старый знакомый — ман<иакально>-депр<ессивный>психоз. У меня была депрессия в 50–м году, но в легкой форме; все обошлось без каких-либо специальных мер. В этом году вышло хуже. Сейчас я помещен в условия, которые, в смысле борьбы с депрессией и с учетом реальных возможностей, можно назвать идеальными. Кроме того, с нервно — психи<ческой>угнетенностью я борюсь испытанным способом, помогавшим мне во всех аналогичных случаях: физической системой, основанной нахождении босиком. Ты знаешь мое исконное, с раннего детства, инстинктивное отвращение к обуви и кое — какие навыки, которые я получил еще мальчишкой. И взрослым уже я ведь недаром столько тысяч, если не десятков тысяч километров отстукал босыми пятками по Брянским лесам, Крыму, Украине и другим чудесным местам. Я ощущаю совершенно отчетливо, что поверхность земли отдает какое-то излучение, кот<орое>проникает через открытые подошвы в организм, оказывая на него, в особенности на нервную систему, благотворнейшее действие. Не знаю, какая работа ведется сейчас специалистами по изучению природы этого излучения и его использования в целях медицины. Но сам-то я опытным путем знаю его действенную силу как нельзя лучше. Между прочим, для меня несомненно, что, как ни странно, хождение босиком по холодной земле действует особенно интенсивно — конечно, если человек уже достаточно закален. Однако теперь я испытываю благотворное действие этого излучения гораздо сильнее, чем раньше. В помещении я уже давно обхожусь без обуви круглый год, радуясь бодрящей прохладе цементного пола (вместе с обувью расстался я и с гриппами, навещавшими меня раньше по 3–4 раза за зиму), а теперь хожу [на прогулки] [476]только босиком и чувствую каждый раз такой прилив бодрости, энергии, жизнерадостности, что прямо-таки становлюсь другим человеком. После [прогулок] могу заниматься хинди с удвоенным рвением по 4–5 часов кряду. И твердо решено, что на воле я буду подвергаться мучениям обутости лишь в меру крайней необходимости, сколько бы недоумения и насмешек ни вызвало это на первых порах" [477].
В тюрьме за возможность "босикомохождения" пришлось бороться. Попав с депрессией в больничной корпус и получив запрещение выходить на прогулки босым, он написал заявление начальнику тюрьмы. В нем заметно нервное состояние:
"Моя просьба к Вам… имеет необычный характер. Поэтому, чтобы быть правильно понятым, я вынужден подробно объяснить, в чем дело.
Моя жизнь сложилась таким образом, что и в детстве, и взрослым я привык очень много ходить босиком. Всегда страдал ощущением сухости кожи в подошвах, я всегда тяготился обувью и употреблял ее редко — либо в зимн<ие>морозы, либо в особых официальных случаях.
В тюрьме я круглый год хожу разутый в помещении, а летом и на прогулках.
В настоящее время я нахожусь в больничном корпусе в одиночке, куда помещен в связи… с рецидивом моего нервно — психического расстройства. Оно характеризуется угнетенным состоянием, отвращением к окруж<ающим>, боязнь шумов и т. п.
Еще задолго до тюрьмы я убедился, что хождение босым, в особенности в холодную погоду, действует на меня благоприятно — не только в смысле закалки организма, но и в смысле повышения общего жизненного тонуса. Теперь, после прогулки, я возвращаюсь в камеру буквально другим человеком, испытывая прилив бодрости и энергии и могу после этого несколько часов нормально заниматься.
Однако сейчас это начало вызывать возражение со стороны некоторых корпусных на том основании, что время уже не летнее и приходится выходить на прогулку обутым.
А я уже не ребенок! В моем возрасте человеку свойственно самому разбираться в том, что вредно и что полезно для его здоровья.
Этот мелкий на первый взгляд вопрос имеет для меня огромное значение — и физическое, и психологическое, и нервное.
Обращаюсь к Вам с убедительной просьбой освободить меня от обуви, разрешить мне употреблять ее только тогда, когда я в ней чувствую нужду…" [478]
Босикомохождение казалось ему панацеей и потому, понятно, вошло, получив теоретическое обоснование, в учение "Розы Мира". Он даже обдумывал, как будет ходить босым по московским улицам, не смущая прохожих: ведь Москва не Мадрас, где босиком ходят почти все. Но в казавшемся фантастическим будущем, во — первых, обстановка "будет не та и личный вес другой, а во — вторых, — делился он планами с женой, — я придумал фасон костюма, стилистически увязанный с этим новшеством. Прохожу в нем лет 10–15, пока не придется надеть что-нибудь вроде рясы." [479]
Надежды на пересмотр дела и свободу с каждым днем становились зримей, и в переписке с женой они все подробнее обсуждали неопределенное будущее. Оно не отрывалось от вчерашнего и сегодняшнего. Алла Александровна вынесла из мучительного следствия ощущение роковой неизбежности совершившегося. "Я очень боюсь твоего чувства вины по отношению ко всем "нашим", — признавалась она мужу. — Я уже писала тебе, родной мой, что детей и слабоумных среди нас не было. Все, что произошло, совершенно логично и иначе не могло быть. Какой смысл обижаться на историю и искать виноватого в катастрофе, которой не могло не быть. Твоего же чувства виноватости перед "друзьями" боюсь потому, что оно может помешать тебе здраво и спокойно обдумать будущую, может быть, даже наступающую, жизнь" [480].
Но Андреев не хотел отмахиваться ни от кого из прежних друзей, не хотел отрекаться от вины перед попавшими в его "дело": "Мои от ношения к прежним друзьям остались прежними, да и с чего бы они могли перемениться? — отвечал он. — Никто ни в чем передо мной не виноват. Другое дело, что я сам себе не прощу некоторых вещей никогда, как и всякий человек на моем месте хоть с миллиграммом совести. Все это думано и передумано 1000 раз. И хотя многие частности мне тут неясны и кое-что может проясниться лишь при личных встречах, но самый факт моей виновности перед некоторыми из них ясен как день. И если в будущем удастся встретиться с ними, и если они при этом, грубо говоря, не пошлют меня к черту — величайшее счастье заключалось бы в возможности им чем — ниб<удь>помочь…" Андреев ясно понимал, что виноват кругом, особенно перед родными, что бы его ни оправдывало. "Вот уж перед кем я виноват так, что и в 10 существованиях не искупишь", — восклицал он, говоря о двоюродном брате. И о Коваленских: "…Перед Шурой и Александром>В<икторовичем>тоже хорош получился. Не представляю, каково теперь их отношение ко мне (если они живы) и захотят ли они от меня помощи хоть с горчичное зерно".