За день до отъезда в Висбаден Достоевский вновь описывал Сонечке, как он подавлен обстоятельствами: «Жить здесь скучно очень. Вы не можете себе это представить. Даже писать роман не могу».
Причины нестерпимой тоски по России — как их понимал Достоевский и как их сформулировала позже Анна Григорьевна — были в большей степени творческие, нежели политико — патриотические. «Федор Михайлович, — вспоминала его жена, — часто говорил, что если мы останемся за границей, то он «погиб», что он не в состоянии больше писать, что у него нет материала, что он чувствует, как перестает помнить и понимать Россию и русских, так как дрезденские русские — наши знакомые, по его мнению, были не русские, а добровольные эмигранты, не любящие Россию и покинувшие ее навсегда» [42].
И Анна Григорьевна решилась на отчаянный эксперимент. Чтобы успокоить тревожное настроение мужа, часто говорившего о несомненной гибели своего таланта, и отогнать мрачные мысли, мешавшие ему работать, она прибегла к средству, которое «всегда рассеивало и развлекало его»: выдав ему свободных сто талеров, предложила попытать счастья на рулетке. «Конечно, я ни минуты не рассчитывала на выигрыш, и мне очень жаль было ста талеров, которыми приходилось пожертвовать, но я знала из опыта прежних его поездок на рулетку, что, испытав новые бурные впечатления, удовлетворив свою потребность к риску, к игре, Федор Михайлович вернется успокоенным, и, убедившись в тщетности его надежд на выигрыш, он с новыми силами примется за роман и в две — три недели вернет все проигранное» [43] .
Нечего и говорить, что эта идея пришлась Достоевскому по душе.
Нечего и говорить, что уже через два дня после обсуждения с женой заманчивой перспективы он проиграл все, что привез в Висбаден. Проиграл и тридцать талеров, которые выпросил телеграммой. Получив от жены взволнованное и тревожное письмо, он ответил ей письмом «подлым и жестоким», вытребовал еще денег и убеждал, что он не подлец, а только страстный игрок.
«Прийдя в воксал, я стал у стола и начал мысленно ставить: угадаю иль нет? Что же, Аня? Раз десять сряду угадал, даже zero угадал. Я был так поражен, что я стал играть и в 5 минут выиграл 18 талеров».
Мысленно он всегда выигрывал.
Апрельская поездка в Висбаден стоила ему вместе с двумя присылками по тридцать талеров каждая сто восемьдесят талеров: на эти деньги он с женой и дочкой мог жить два месяца.
«Ах, Аня, зачем я поехал!»
Он не хотел, боялся играть. Накануне, ночью, он увидел во сне отца («но в таком ужасном виде, в каком он два раза только являлся мне в жизни, предрекая грозную беду, и два раза сновидение сбывалось»).
Он также увидел во сне свою жену, двадцатипятилетнюю Аню, совершенно седой и написал ей, что был потрясен до глубины души.
Он представил себе, что она должна думать о нем, отнявшим последние деньги у семьи. «За эти 30 талеров, которыми я ограбилтебя, мне так стыдно было! Веришь ли, ангел мой, что я весь год мечтал, что куплю тебе сережки, которые я до сих пор не возвратил тебе. Ты для меня всё свое заложила в эти 4 года и скиталась за мною в тоске по родине!»
Он каялся и просил прощения даже у своей полуторагодовалой дочери, смешно упоминая о ней в письме как о взрослой: «А Люба, Люба, о, как я был подл!»
…Наконец, проиграв все, он бросился искать русскую церковь, где служил священник И. Л. Янышев, уже однажды, в 1865 году, выручивший его из такой же беды («Я думал дорогою, бежа к нему, в темноте, по неизвестным улицам: ведь он пастырь Божий, буду с ним говорить не как с частным лицом, а как на исповеди»).
Но он заблудился и, когда дошел до церкви, которую в темноте принял за русскую, обнаружил, что это синагога («Меня как холодной водой облило»).
С мелочью в кармане (всего полтора талера), вымокший под дождем, измученный и придавленный неудачей, он сидел в номере висбаденской гостиницы и всю ночь писал жене, умоляя верить ему, столько раз дававшему клятвенные обещания больше не играть и каждый раз нарушавшему их.
«Но, ангел мой, пойми: ведь я знаю, что ты умрешь, если б я опять проиграл! Не сумасшедший же я вовсе! Ведь я знаю, что сам тогда я пропал. Не буду, не буду, не буду и тотчас приеду.Верь. Верь в последний рази не раскаешься. Теперь буду работать для тебя и для Любочки, здоровья не щадя, увидишь, увидишь, увидишь, всю жизнь, И ДОСТИГНУ ЦЕЛИ! Обеспечу вас».
Но ведь и ровно год назад, в апреле 1870–го, он также помчался из Дрездена в Гомбург, всю ночь ехал в переполненном холодном вагоне, устал и закоченел, поутру остановился в самом дешевом и дрянном отеле, взял неряшливый «мизерный» номер и также писал жене: «Немножко голова кружится, и очень грустно. Умоюсь, поем, оденусь и пойду в воксал» — то есть на рулетку, куда он приехал за выигрышем. «Что‑то напишу я тебе завтра, бесценная моя, насчет успеха? Невыгодно приезжать с расстроенными нервами».
Тогда, пробыв в Гомбурге неделю, он, по обыкновению, все проиграл; в номере с ним случился припадок падучей — он упал на пол и ушиб затылок («с неделю не проходила шишка»), а потом, не помня себя, ходил по гостинице и пытался заговаривать со всеми встречными о своем припадке. Однако спать не лег, «но пошел опять в воксал». И опять «нервность» после припадка «много способствовала худому ходу дел».
Еще раньше, в 1868–м, в Швейцарии, был Саксон ле Бэн, где он проигрался сразу в полчаса по приезде, заложил кольцо и просил у жены денег на оплату отеля, выкуп кольца и обратную дорогу. Он и тогда писал безумные письма, клялся, что играл последний раз, божился дочерью — только тогда это была не Люба, а еще Соня.
«Прости, прости меня, Аня! Ноги твои целую, прости своего беспутного. Соня‑то, Соня‑то, милая, ангел!.. Не считай, Аня, моего требования 100 франков сумасшедшим. Я не сумасшедший! И порочным не считай тоже: не сподличаю, не обману, не пойду играть. Я только для верностиспрашиваю. Работать буду теперь день и ночь».
В 1867–м был Гомбург, окончившийся проигрышем (за десять дней более тысячи франков); затем Баден, где он в течение двух недель проигрывал и отыгрывался, пока не проиграл все, даже закладные деньги за обручальные кольца и зимнюю одежду. Потом снова был Саксон ле Бэн, где остались тысяча с лишним франков, кольцо и пальто. Через полтора месяца Саксон ле Бэн повторился с тем же результатом — и он вновь писал жене: «Ангел мой святой, Аня, пойми, что я серьезно говорю, что другая жизнь начинается; увидишь меня наконец на деле. Спасу и поправлю всё». Впрочем, он еще добавил: «Прошлый раз я приезжал убитый, а теперь надежда в моем сердце».
Почему же сейчас, после очередного проигрыша, он, повторяя все прежние слова, был уверен, что этот раз — последний?
«Теперь эта фантазия кончена навсегда. Я и прежде писал тебе, что кончена навсегда, но я никогда не ощущал в себе того чувства, с которым теперь пишу. О, теперь я развязался с этим сном… Надо мной великое дело совершилось, исчезла гнусная фантазия, мучившаяменя почти 10 лет. Десять лет (или, лучше, с смерти брата, когда я был вдруг подавлен долгами) я всё мечтал выиграть. Мечтал серьезно, страстно. Теперь же всё кончено! Это был ВПОЛНЕ последний раз!.. Я теперь буду об деле думать и не мечтать по целым ночам об игре, как бывало это. А стало быть, делолучше и спорее пойдет, и Бог благословит!.. Я перерожусь в эти три дня, я жизнь новую начинаю… А до сих пор наполовинуэтой проклятой фантазии принадлежал».
Странное это было обещание — не думать и не мечтать об игре — и странное признание: он не старался убедить жену, будто сам, своими силами и своей волей может удержаться от соблазна и «гнусной фантазии». В том, что теперь у него наконец были развязаны руки, его заслуги как бы и не было — не он совершил великое дело, но оно совершилось над ним. И он с благодарностью отдавал себя и свое нынешнее сочинение на волю судьбы и высших сил, которые, как он теперь был уверен, действительно помогали ему. «Если только чуть — чуть будет у меня спокойного времени и роман мой выйдет превосходен, а стало быть, второе издание, в журналах кредит вперед; и мы на ногах! Поскорее бы только в Россию! Конец с проклятой заграницей и с фантазиями!»