Обычно он отдавал вещь по частям и, как правило, в тот момент, когда было готово только начало; так что первая порция печаталась, вторая правилась, последующие существовали лишь вчерне, а то и вовсе в планах или набросках, концовка же представлялась в общем виде или даже только в идее.

Так случилось и на этот раз.

Отослав 7(19) октября в Москву две главы первой части романа (начатые полтора месяца назад, как только определилось лицо центрального героя) и получив январскую книжку «Русского вестника» за 1871 год, Достоевский попал в двойной капкан: некуда было деться от финансового обязательства отработать долг, и появлялось художественное обязательство пройти до конца романа с тем героем, который уже был заявлен в первой части и которому была посвящена вторая глава, «Принц Гарри», отправленная с первой же порцией текста в редакцию «Русского вестника».

Герой, которому назначались демонические свойства и целый ряд экстраординарных поступков, не мог уже слишком меняться от главы к главе — особенно если учесть, что и жить ему оставалось всего месяц: ровно столько должно было продлиться действие романа, в финале которого «принц Гарри» кончал с собой.

Рискнув выпустить на страницы «Русского вестника» начало романа со Ставрогиным, Достоевский уже не мог отступить от «демонического» замысла — это было бы художественно нечестно.

Система всегдашнего литературного долга, загонявшая Достоевского в режим обязательной отработки, обеспечила зависимость всей работы над «Бесами», длившейся не три месяца, а почти три года, от его августовского решения о «характере Князя». С того момента, когда в Москву ушел пакет с рукописью в пять с половиной печатных листов и с сопроводительным письмом («Я слишком опоздал против обещанного мною срока; приношу от всего сердца извинение»), и особенно с того момента, когда начало первой части «Бесов» вышло в свет, герой — демон стал неотменимым обстоятельством жизни писателя.

Глава четвертая. Жертвоприношение: ритуал и последствия

В творческой истории «Бесов» имел место эпизод, которому — по воле автора — был сообщен как бы сакральный смысл: собственноручно, в полном сознании и трезвой памяти Достоевский сжег рукописи к роману.

Прокомментировала это необыкновенное событие много лет спустя А. Г. Достоевская, которая — если полагаться на ее воспоминания — оказалась не только свидетельницей, но и соучастницей аутодафе: по приговору мужа ей поручалось «разжечь костер»…

«За два дня до отъезда [30]Федор Михайлович призвал меня к себе, вручил несколько толстых пачек исписанной бумаги большого формата и попросил их сжечь. Хоть мы и раньше с ним об этом говорили, но мне так стало жаль рукописей, что я начала умолять мужа позволить мне взять их с собой. Но Федор Михайлович напомнил мне, что на русской границе его, несомненно, будут обыскивать и бумаги от него отберут, а затем они пропадут, как пропали все его бумаги при его аресте в 1849 году. Возможно было предполагать, что до просмотра бумаг нас могут задержать в Вержболове, а это было бы опасно ввиду приближающегося семейного события [31]. Как ни жалко было мне расставаться с рукописями, но пришлось покориться настойчивым доводам Федора Михайловича. Мы растопили камин и сожгли бумаги. Таким образом погиб‑ли рукописи романов «Идиот» и «Вечный муж». Особенно жаль мне было лишиться той части романа «Бесы», которая представляла собою оригинальный вариант этого тенденциозного произведения. Мне удалось отстоять только записные книжки к названным романам и передать моей матери, которая предполагала вернуться в Россию позднею осенью. Взять же с собою целый чемодан с рукописями она не соглашалась: большое количество их могло возбудить подозрение, и бумаги были бы от нее отобраны» [32].

Наверное, мотивы и обстоятельства, по которым приговор «толстым пачкам исписанной бумаги» был приведен в исполнение, самой Анне Григорьевне казались вполне извинительными, а аргументы в пользу приговора — неотразимыми. Ее должна была даже тронуть забота супруга, который опасался, что неприятности, могущие случиться на русской границе, повредят ей и будущему ребенку.

Между тем опасения Достоевского — как связанные с предстоящими родами, так и не связанные с ними — при ближайшем рассмотрении могли вызвать некоторое недоумение.

Прежде всего не совсем оправданной была его ссылка на обстоятельства 1849 года. Тогда его бумаги были отобраны, а затем пропали не из‑за переезда через границу, а в связи с арестом: жандармы произвели обыск, предъявив предписание («…Они потребовали все книги и стали рыться; не много нашли, но всё перерыли. Бумаги и письма мои аккуратно связали веревочкой»).

Теперь прямой угрозы ареста не было и не могло быть, и таможенный досмотр никак нельзя было равнять с обыском при аресте, изъятием подозрительных бумаг или запрещенных книг.

Конечно, некоторые основания для волнений у Достоевского все же имелись. Еще летом 1868 года он получил анонимное письмо, из которого узнал, что его подозревают, как он выразился, «черт знает в чем»; что велено вскрывать его письма и ожидать на границе, когда он будет выезжать в Россию, чтобы «нечаянно» и с пристрастием обыскать.

Действительно, секретная инструкция в «Деле об осмотре при возвращении из‑за границы отставного поручика Федора Достоевского», заведенном на него в ноябре 1867 года, через полгода после отъезда из России, предписывала большие строгости. Согласно циркуляру, «всем таможенным местам» надлежало «при возвращении из‑за границы в Россию отставного поручика Федора Достоевского произвести у него самый тщательный осмотр и если что окажется предосудительное, то таковое немедленно представить в III Отделение собственной его и. в. канцелярии, препроводив в таком случае и самого Достоевского арестованным в это Отделение» [33].

Скорее всего, санкции были связаны с женевскими знакомствами Достоевского — неприятности по этому поводу случились еще в 1862 году, когда он был за границей впервые и когда секретные агенты уличили его, что он «свел там дружбу с изгнанником Герценом и Бакуниным»: тогда «таможенным местам» предложено было «при возвращении его из‑за границы осмотреть его бумаги и книги» и «в случае открытия… запрещенных книг, газет или подозрительных писем немедленно отобрать оные и препроводить в III Отделение» [34].

Однако при всей свирепости секретных циркуляров речь в них все‑таки шла не о любом грузе, а о грузе предосудительном, по поводу которого инструкция выражалась совершенно определенно: запрещенные книги, газеты, подозрительные (то есть полученные от в чем‑либо подозреваемых лиц) письма.

В 1849 году его обыскали жандармы, имея ордер на арест. Теперь его могли арестовать только в том случае, если при нем будет обнаружен предосудительный или подозрительный груз. Могли ли к таковому относиться рукописи уже опубликованных в «Русском вестнике» «Идиота» и «Вечного мужа», а также рукопись публикуемых «Бесов»? Ведь Достоевскому достаточно было предъявить на таможне любой из номеров журнала со своим сочинением, чтобы чиновники успокоились насчет пачки исписанных бумаг.

Все‑таки упрямая решимость Достоевского сжечь свои рукописи спустя три года после того, как он узнал, что петербургская полиция его в чем‑то подозревает, не могла быть связана только со злополучной секретной инструкцией. В деле, заведенном на Достоевского в III Отделении собственной его и. в. канцелярии, вопреки общепринятым представлениям [35]разгадка жертвоприношения не содержалась.

Допустим, Достоевский, стремясь избежать неприятностей и боясь чиновничьей глупости, решился провезти через границу минимум книг и бумаг. Допустим, писатель, уже однажды пострадавший от ареста и каторги, не хотел вновь рисковать и в этой связи не желал, чтобы его рукописи пропали так же, «как пропали все его бумаги при его аресте в 1849 года». Иными словами, он надеялся благополучно пересечь границу и во что бы то ни стало уберечь свои рукописи от конфискации и исчезновения.