Мессинг сделал заказ — и как-то сник, успокоился, устал. Вскоре принесли закуску — пополам разрезанные яйца с красной и черной икрой вместо вынутого желтка, белые соленые грибы и моченые яблоки, петрушка, сельдерей, укроп, солености — всего немного и очень изысканно. Столь же строгий, как и метрдотель, официант тут же открыл бутылку белого грузинского вина, налил совсем немного в стакан Мессингу. Тот попробовал без всякого интереса и кивнул. Официант наполнил оба бокала и с достоинством удалился. Сделали по глотку.

— Вольф Григорьевич, а вы позволите вопрос? Почему вы отказались от литзаписчиков, которых вам предлагало издательство раньше?

— Очень просто, Тоня. Вы же, наверное, понимаете эту мою странную особенность — иногда я знаю мысли других людей, даже если этого не хочу. Просто знаю, и все.

— Вы их слышите? Или видите какие-то образы? Или читаете, как по книге?

— Нет. Просто знаю, и все. Не слышу, а просто знаю. Я это не могу объяснить. Даже себе, а не только кому-нибудь… И с этим бывает очень трудно жить. Вы не поверите, но это так. Я, например, не женат. И я боюсь, что по этой-таки причине.

— И что про тех журналистов?

— Ничего. Они смотрели на меня не так, как мне бы хотелось. Один сразу же стал думать, как сможет на мне заработать много денег. Очень много, и больше его ничего не интересовало. Как он меня для этого может использовать, сильно со мной подружившись. А второй был еще лучше — смотрел на меня как на макаку, которой дан странный дар, а она не знает, что с ним делать, и разъезжает по гастролям, как будто в бродячем цирке. И стал подумывать, не сделаться ли ему моим антрепренером. Третьему очень хотелось раскрыть мою черепную коробку и посмотреть, что и как там устроено. Или, в самом крайнем случае, сдать для опытов в институт нейрохирургии. Оказывается, есть такой. Я даже знаю, где. Где-то в Ямских-Тверских переулках. Так вот, этот третий оказался большим сподвижником науки. Тоня, ну как можно работать с такими людьми, если я не хочу быть материалом для науки? После мой смерти — пожалуйста, сколько угодно изучайте, какие хотите ставьте опыты, но пока я еще живу на белом свете — увольте! Помилуйте! Никаких опытов. Как вы думаете, я-таки не кролик и не собака Павлова!

— А… тот молодой журналист? Ну, с которым мы сегодня виделись? Как он вам показался?

— Не уверен. Не знаю… — Мессинг задумался, поднес левую руку к подбородку, глаза на какой-то миг обратились куда-то в другую реальность, будто он вернулся на пару часов назад, мышцы лица напряглись, складки еще жестче очертились. Рука погрузилась в волосы, пальцы оказались где-то за ухом, будто там располагалось колесико радиоприемника, который он пытался настроить на нужную волну. — Не знаю… посмотрим. По-моему, он просто испытывает ко мне симпатию. Просто как к человеку… И мне он тоже симпатичен. Не хочет ни денег, ни опытов. По-моему, таким и должен быть писатель. Ну а я могу-таки рассказать ему много очень даже интересных вещей! И вам тоже, Тоня! Ведь я виделся со многими очень интересными и очень великими людьми мира! — Мессинг волновался, и Тоня заметила, как усиливается его акцент, не то еврейский, не то польский, когда новая волна сменяет эмоциональный спад. — Например, я видел Эйнштейна! Так же, как вижу вас. И Зигмунда Фрейда! Вы знаете, кто такой Фрейд? Нет? О, это человек, нашедший у всех у нас в голове такие страшные вещи, что лучше бы и не искал. Тем более не хочется про эти вещи говорить с такой красивой и обаятельной женщиной! Тем более, что никто не знает, есть ли они на самом деле. Так вот, Фрейд всегда ходил в черном сюртуке и с зонтиком. А Эйнштейна знаете? Ну да, конечно. Так вот, Эйнштейн позволил мне выщипнуть у него из уса три волосинки! Три волоска! Я их довольно долго хоронил их у себя, но потом потерял, кажется, в Америке… А еще Эйнштейн играл на скрипке вполне сносно, и его об этом просил Фрейд, когда я приходил к Эйнштейну, а у него в это время уже гостил Фрейд…

Приехала русская уха в глиняных горшочках, но Мессинг не обратил на это ни малейшего внимания, увлекшись прошлым, и Тоня удивилась тому, что встречи с такими людьми странным образом связаны в его сознании не с беседой, не с общением, которое могло бы поразить исключительностью или, напротив, заурядностью, но вроде бы с совершенно пустыми деталями: выщипанными волосками из уса, черным фраком, непременным зонтом. А Вольф Григорьевич увлекался все больше и больше, он подвинулся к Тоне, гладил ее по руке от ладони до локтя, время от времени пожимал, говорил громко, и бытовые детали, связанные с великими людьми, громоздились одна на другую… Официантка, столь же недоступная, как и ее предшественник, ставила на стол хлебную тарелку с румяными булочками, и ее рука как-то неловко столкнулась с жестикулирующей рукой Мессинга, тарелка упала на стол, не разбилась, зазвенела, булочки покатились по белоснежной скатерти. Официантка не смогла скрыть надменного раздражения, проявившегося в позе, в гримасе, в неохоте, с которой она, выдавив из себя “Извиняюсь”, стала исправлять не то свою оплошность, не то посетителя, но тот не заметил и этого, звон тарелки лишь обратил его внимание на официантку.

— Вы узнали меня? — спросил он. — Я Вольф Мессинг! Вы узнали? — Официантка пожала плечами, навела порядок на хлебной тарелке и удалилась, надменная и не снисходящая до узнавания. Мессинг опешил. — Вы узнали меня? — громче сказал он, обращаясь к людям за соседними столами. — Я Вольф Мессинг! Вы узнаете меня? Вы видели мои сеансы? Мои психологические опыты? Вы узнали?

За соседними столами притихли разговоры, только один совсем уж пьяный полковник с погонами, напоминающими недожеванный бутерброд, продолжал что-то монотонно бубнить своему краснощекому молодому соседу, насмерть задушенному узеньким сереньким галстуком. Несколько глаз с интересом наблюдали за странной сценой, пока вроде неопасной, не грозящей дебошем, но кто знает… И от странной близости этого человека, продолжающего гладить руку, и от внимания случайных зрителей, праздных, равнодушных, подвыпивших, Тоне захотелось пропасть, исчезнуть из этого прокуренного вокзала, прикинувшегося рестораном, боже, как неприятно, оказаться бы сейчас либо дома, либо на худой конец в издательстве, в редакционной комнате, откуда вдруг так неожиданно сорвались и оказались тут. Как неприятно, и смотрят все, и этот старик…

Вдруг Мессинг отдернул руку, выпрямился на стуле, приходя в себя от напавшего возбуждения, отстранился от спутницы и, глядя прямо в глаза, произнес:

— Спасибо за откровенность! — Какое-то время посидел прямо, взял ложку и принялся за уху. — Такой же откровенностью отличается и журналист, которого вы представили мне сегодня. Именно поэтому я буду работать с вами. И готов заключить договор — как там это у вас делается? Приятного аппетита! Уха превосходная!»

Можно не сомневаться, что разговор Мессинга с Тоней Грачевой в основном воспроизводит содержание разговоров Мессинга с Валентиной Голубковой и Михаилом Хвастуновым. Но здесь получился один забавный анахронизм. Действие третьей части романа, названной «Солнечная активность в марте», где и происходит встреча Антонины и Мессинга, отнесено к 1952 году. Реальная же встреча Валентины Голубковой с Мессингом состоялась лишь в 1964 году, когда телепат уже овдовел.

В финале романа Мессинг использует свой дар ясновидения и внушения на расстоянии, чтобы помешать Тоне прийти в издательство, где должен появиться маньяк со скальпелем, чтобы отрубить голову главному редактору.

По воспоминаниям Голубкова, его отец, Михаил Хвастунов, веривший, что Мессинг действительно обладает уникальным даром, «надеялся зафиксировать его экспериментально, предлагал, чтобы с ним поэкспериментировали специалисты. Однако Вольф Григорьевич категорически не хотел, чтобы с ним экспериментировали, и отвергал все предложения Михаила Васильевича. На этой почве между ними произошла размолвка. Мессинг говорил, что после смерти завещает науке свой мозг. Но исследования его мозга ничего уникального в нем не обнаружили».