Эсперантист Александр Харьковский, эмигрировавший позднее в Америку, вспоминал: «Вольф Григорьевич не только великолепно владел языком эсперанто, но и знал семью основателя этого языка доктора Заменгофа, польского еврея. Мессинг был его другом, дружили и их семьи, разделившие общую трагическую судьбу в Варшавском гетто. И вдруг он узнает, что Зое Михайловне, внучатой племяннице доктора Заменгофа, предстоит тяжелая операция, которая могла кончиться только смертельным исходом. Зоя, моя хорошая знакомая, была как бы последним ростком на загубленном древе семьи Заменгофов. Как Вольф Григорьевич в семье Мессингов. И Мессинг спешил ее спасти. Мессинг заехал за мной на такси, и мы поехали в Первую Градскую, где лежала Зоя Заменгоф. Поговорив с Зоей, Мессинг сказал врачам: “Пусть проведут снова анализы и выпишут человека”. Так оно и случилось: на следующий день врачи не нашли у нее даже следов болезни, и она здравствовала еще 34 года. Это было лишь одним из чудес, которые совершил Мессинг. А у меня с той поры установились с ним дружеские отношения. Нас объединял язык Заменгофа, на котором мы разговаривали и лично, и по телефону. Называли друг друга kara samideano (дорогой единомышленник). А так как эсперантисты в СССР постоянно подвергались преследованиям (при Сталине их просто губили в ГУЛАГе) — то нас изгоняли из клубов, то запрещали летние лагеря, — мы то и дело обращались за поддержкой к Мессингу. Это нередко помогало».
Харьковский утверждает, что именно он познакомил Хвастунова с Мессингом: «Были там еще двое моих друзей, благодаря которым я стал чаще общаться с Мессингом, — Пахомова Маргарита Гавриловна, врач, близкий Мессингу человек, и Михаил Васильевич Хвастунов, зав. отделом науки в “Комсомолке”, которого я познакомил с Мессингом».
Те сведения, которые Харьковский сообщает о Мессинге, вызывают большие сомнения. Начнем с того, что Мессинг в мемуарах ничего не говорит о том, что владеет эсперанто, равно как и не упоминает движение эсперантистов. Конечно, при Сталине эсперантисты подвергались репрессиям, многие наиболее видные деятели движения были расстреляны или отправились в ГУЛАГ. Однако, начиная с 1956 года, эсперантистское движение возродилось. Появились публикации о «языке будущего» в научных журналах, а в 1966 году был издан русско-эсперантистский словарь. Так что скрывать факт знания эсперанто Мессингу не было никакого смысла, тем более что в мемуарах он скрупулезно перечислил все языки, которыми владел. Столь же сомнительно утверждение Харьковского, будто именно он познакомил Мессинга с Хвастуновым. По свидетельству Михаила Голубкова, Мессинга с Хвастуновым познакомила его мать, Валентина Алексеевна Голубкова.
Несмотря на всесоюзную известность и немалые доходы, жилищные условия Вольфа Григорьевича оставляли желать много лучшего. Татьяна Лунгина вспоминала: «Они жили на Новопесчаной улице. В начале 1950-х годов это еще была окраина Москвы. Так что на дорогу ушло более часа, но весенняя Москва накануне цветения лип располагала к умиротворению, и дорога не казалась мне ни дальней, ни утомительной.
Трехэтажный дом стоял в глубине двора. Двор с ухоженными клумбами напоминал старинный двор с картины Поленова. Поднялась на второй этаж и сразу заметила на двери медную пластинку — Вольф Мессинг. И нет никакого пояснения, вроде: “доктор оккультных наук, маг и волшебник…”
На звонок первой откликнулась собака — сочным незлобным рычанием. Дверь отворила Аида Михайловна, и сразу же за ее спиной всплыла косматая голова Вольфа Григорьевича…
Обстановка квартиры, начиная с прихожей, весьма и весьма скромная. В первой комнатушке-коридорчике — старинный, окованный железом сундук, какие сейчас, в пору массовой ностальгии по прошлому, в большой моде. Над ним вешалка для одежды. Кроме прихожей — единственная жилая комната, да кухонька метров девять.
Пока я осматривала жилище, за мной по пятам, все еще урча, следовала огромная чистокровная немецкая овчарка…
В узкой прямоугольной комнате-гостиной (она же и столовая и спальня) бросался в глаза большой круглый стол, у стены — не первой молодости диван, но рядом с письменным столом на высоком журнальном столике стоял редкий в те годы большой телевизор, подаренный, как я впоследствии узнала, Председателем Совета Министров в благодарность за лечение сына от хронического алкоголизма. Небольшой буфет, заставленный посудой — разрозненными предметами из столовых сервизов белого фарфора работы фабрики Кузнецова.
А у широкого окна, занимавшего почти всю стену, — кресло-кровать. В нем сидела совершенно седая женщина, седину которой можно было принять за парик, — столь моложаво выглядело ее лицо.
Меня познакомили:
— Это наша Ирочка, моя старшая сестра, — сказала Аида Михайловна.
Женщина, не поднимаясь, подала мне руку:
— Ираида Михайловна…
Так вот, значит, какой “девочке” Ирочке я отправила телеграмму с тбилисского вокзала! И лет ей, конечно же, под шестьдесят.
Аида Михайловна тем временем стала хлопотать у стола, а Вольф Григорьевич деловито расспрашивал о делах в издательстве, как всегда дотошно вникал в мелочи.
Пока стол празднично и пышно оформлялся в духе московского гостеприимства, я узнала многое о других “членах семьи”: немецкой овчарке Дике и Левушке — кенаре в клетке.
Вольф Григорьевич, словно речь шла о сыне или внучке, дважды повторил, что Дик аристократически воспитан и за дрессировку он заплатил полторы тысячи. Тогда это были немалые деньги. (Дело происходило до кончины жены Мессинга в 1960 году. Соответственно тогдашние полторы тысячи рублей были равны 150 рублям в период 1961–1991 годов. Эта сумма была немного выше среднемесячной зарплаты в СССР, которая в 1970 году равнялась 122 рублям. Так что сумма, потраченная Мессингом на дрессировку, не выглядит очень большой, тем более что его среднемесячный доход в 1960—1970-е годы наверняка превышал тысячу рублей. — Б. С.)
И еще я обратила внимание на множество книг, разбросанных повсюду: на шкафу, на полках, даже под стульями и под столом. Но, несмотря на такую хаотичность, чувствовалось, что отношение к книгам бережное…
Стол между тем был накрыт. Все чинно усаживались. Отдельное, подчеркнуто заботливое приглашение — Ираиде Михайловне. Она медленно поднялась, упираясь руками в подлокотники кресла и, не передвигая ноги, а волоча их, напрягаясь всем корпусом, стала подвигаться к столу. Она была в брюках, так что не было ясно: врожденный ли у нее дефект или травма. Но вот все собрались у праздничного стола, и я увидела — подана фаршированная рыба, кнейдлики и даже маца. Все, как должно быть и что должно быть у евреев на пасхальном столе. Вольф Григорьевич надел белое платье — китл, как некогда делал мой дедушка, подпоясался белым шнуром — гартлом и провел сейдер до конца. Из памяти еще не выветрился кошмар процесса еврейских “преступников-врачей”, и потому такая религиозная церемония и кулинарная вольность могли в те времена сойти за подвиг.
Отведав угощений, я отметила про себя, что Аида Михайловна еще и искусный кулинар.
Подняли бокалы, поздравили друг друга с Пасхой. По знаку Вольфа Григорьевича все умолкли.
— Я надеюсь, я… уверен, что у Бурденко Ирочку спасут!
Последнее слово он как-то нервно выкрикнул.
— Правда, Вольф Григорьевич?.. — Лицо Ираиды Михайловны осветилось надеждой.
— Это вам не Вольф Григорьевич, а Мессинг говорит!
Так во второй раз я услышала эту фразу, звучащую как заклинание».
У сестры жены Мессинга Ираиды Михайловны была опухоль позвоночника. Через несколько недель Лунгина присутствовала на семейном совете, где решался вопрос об операции. Собственно вопрос был давно решен, поскольку Вольф благословил свояченицу на операцию в госпитале Бурденко. По утверждению Татьяны Лунгиной, заслуги Мессинга в том, что свояченицу поместили в хорошую больницу, не было. Он всегда был противником всякого «блата», никогда не извлекал пользы из своей славы. Для этого он был слишком скромен и застенчив.
Лунгина сообщает, что Ираида Михайловна в прошлом была актрисой, пережила ленинградскую блокаду, во время которой похоронила мужа. В больницу ей продукты заказывали в ресторане гостиницы «Москва», где четыре года жили Вольф с Аидой.