Тот же анализ применим и к произведению, которое было задумано и написано в эти годы, — «Описание одной борьбы». Именно благодаря Максу Броду, которому Кафка дал его прочесть и который сохранил его в ящике своего письменного стола, оно избежало огня, уничтожившего все другие произведения этого периода. Его первая версия может быть с квазиточностью отнесена к последним университетским годам (1904–1905). Позднее, между 1907 и 1909 годами, текст будет переработан. Макс Брод считал, что произведение завершено, но нет уверенности, что он прав: в «Дневнике» еще после 1909 года мы находим фрагменты, которые, похоже, предназначались для включения в «Описание одной борьбы». Это маленькое произведение весьма сложно: кажется даже, что оно, с его нарочитой бессвязностью, внезапными переменами изображаемой перспективы, предназначено для того, чтобы привести читателя в замешательство. Это свободная рапсодия, которая, не заботясь о логике, смешивает жанры и темы. Сначала есть «борьба», борьба робкого и смелого, худого и толстого, мечтателя и деятеля.

Мы недолго задаемся вопросом, кто из двоих одержит верх, даже если в конце интроверт, более хитрый, скомпрометирует своего партнера, чья жизненная сила отягощена множеством глупостей, и заставит его сомневаться в самом себе. Но наряду с этой юмористической «борьбой», которая образует рамку повествования и в которой изобилуют автобиографические моменты, есть много абсолютно вымышленных событий, например история, как бы взятая из символического рассказа о «толстяке», очевидно, тучном китайце, которого носят в паланкине и который утопится в реке. Есть также разбросанная в разных эпизодах сатира на плохую литературу, начало чему положено еще в письме 1904 года Максу Броду. Плохой писатель тот, кто нарекает «Вавилонскую башню» или Ноя, когда тот был пьян, тополем полей, полагая, что для изменения мира достаточно слов и что роль письма состоит в замещении реальности воображением. Недостаточно назвать луну «старым бумажным фонарем» и назвать «луной» колонну Девы Марии, чтобы мир повиновался фантазии автора. «Описание одной борьбы» выступает против фривольности, глупого кокетства, лжи, которые завладели литературой. Но в то же время это наиболее причудливое, наиболее манерное произведение, более всего отмеченное вкусом эпохи, против которого оно направлено. Таков парадокс этого сочинения юности. Вскоре Кафка пойдет другими путями.

V

Юность

И вот Кафка в 1906 году становится доктором права. Едва освободившись от университетских забот, он на несколько недель поступает на работу к одному пражскому адвокату. Хотя он еще не знает, какой выберет путь, он вынужден в течение года (1906–1907) пройти стажировку, которую должны проходить все, кто посвятил себя государственной службе, — сначала в земельном (Landesgericht), потом в исправительном суде. После года юридического становления он поступает в Assicurazioni Generali, где, впрочем, пребывает всего лишь несколько месяцев, так как плохо переносит ритм работы, которого от него требуют. Затем его принимают в Агентство по страхованию рабочих от несчастных случаев, где он находит подходящую для себя службу и где останется до тех пор, пока болезнь не заставит его отказаться от всякой профессиональной деятельности.

Почему, впрочем, этот трехлетний период, начинающийся, когда Кафка покидает университет, и заканчивающийся в то время, когда он решает завести личный дневник, назван «Юностью»? Юность не начинается в двадцать три года и не должна заканчиваться в двадцать шесть. Но этот момент составляет в жизни Кафки нечто вроде вводного предложения: равновесие кажется достигнутым, жизнь представляется возможной, можно сказать, демоны усмирены.

Так, в 1907 году Кафка, находясь на каникулах в Триесте у своего дяди врача, пишет Максу Броду: «Я много езжу на мотоцикле (Зигфрид Лёви, вероятно, купил мотоцикл для своей работы. — Авт.), много купаюсь, подолгу лежу голым в траве на берегу пруда; до полуночи гуляю в парке с девушкой, которая докучает мне своей влюбленностью, я уже ворошил сено на лугу, соорудил карусель, помогал после грозы деревьям, пас коров и коз, а вечером пригонял их домой, много играл в бильярд, совершал далекие прогулки, пил много пива, побывал даже в храме». Конечно, в этом перечислении есть некое произвольное преувеличение, как будто Кафка сам удивляется деятельности, которую развернул. Но надо еще добавить, что он великолепный пловец, что он любит заниматься греблей и что немного позже он будет брать уроки верховой езды (упоминания о которых находим в его произведениях).

Это также время, когда дружба с Максом Бродом становится нерасторжимой. Они видятся каждый день, часто дважды в день. Когда оба будут заняты на работе лишь половину дня (с 1909 года), у них войдет в привычку ожидать друг друга у подножия башни, называемой «Пороховой», и вместе возвращаться домой.

Этим периодом датируется большинство записок, которые Кафка адресует Максу Броду, чтобы назначить ему встречу или отказаться от приглашения. Они представляют собой маленькие шедевры остроумия и стиля, никогда не впадающие в условность или банальность. Некоторые из них Макс Брод включил в его биографию. Вот, к примеру, одна из многих: «Прошу тебя, разгневайся и не обращайся больше ко мне. Я иду неправильной дорогой и знаю — это последнее, что мне остается, — что погибну, как собака. Я сам хотел бы избежать того, чтобы иметь дело с самим собой, но так как это невозможно, я радуюсь только тому, что ничуть себя не жалею и что наконец дошел до такого эгоизма. Мне кажется, что мы должны были бы отпраздновать факт достижения такой вершины, подразумеваю, ты и я — ты как мой будущий враг имеешь право отметить это». Эта резвость, быть может немного деланная, характеризует творчество этого периода, как будто юность слишком долго стесненная или плененная, наконец предъявила свои права на существование. Только что умер самый близкий друг Макса Брода, Макс Боймл; отныне Кафка заменяет его в душе и в жизни Брода. Макс Брод знакомит его с другими своими друзьями, с которыми Кафка не замедлит завязать отношения: со степенным Феликсом Вельчем, философом, который вскоре будет взят библиотекарем в Национальную библиотеку, и Оскаром Баумом, слепым писателем. Все четверо собираются по вечерам для чтения. Кафка долго колеблется, прежде чем публично читать только что написанное, однако к 1909–1910 годам он решается. В иные вечера он читает с Максом Бродом «Протагора» Платона в оригинале или «Воспитание чувств», так как Флобер стал теперь для Брода, как и для Кафки, эталоном. Когда племянница Флобера Каролина Комманвиль приезжает в 1909 году в Прагу, Брод встречает ее и отмечает ее приезд в одной из газетных статей.

В конце недели два друга часто отправляются на экскурсии по окрестностям: «Мой дорогой Макс, не спеши с расходами, чтобы отправить мне письмо пневмопочтой, в котором напишешь, что не сможешь быть на вокзале Франца-Иосифа в 6 час 5 мин, так как в любом случае необходимо, чтобы ты обязательно там был: поезд, на котором мы едем во Вран, отбывает в 6 час 5 мин /…/. Впрочем ты, несмотря ни на что, можешь отправить мне письмо, чтобы сообщить, что ты предпочитаешь отправиться в Добрыховец или в другое место».

На смену балам и танцевальным вечерам пришли теперь посещения кабаре и кафешантанов: они отправляются в «Трокадеро», в «Эльдорадо», в «Люцерн». Именно отсюда берут начало истоки того вкуса, который он сохранит надолго (еще в 1913 году, когда он планировал жениться на Фелице Бауэр, он пишет ей: «Макс, его жена, его шурин, Феликс и я отправились вчера в кафешантан, куда моя жена никогда не имела бы права пойти. Мне очень нравятся эти вещи, мне кажется, что я их глубоко понимаю, понимаю до самой их бездонной глубины и присутствую на представлении с бьющимся сердцем»). При случае он посещает и персонал этих кафешантанов, его видят с некими Йожи или Малчи. Одна из его наиболее известных фотографий та, на которой он в котелке и держит руку на большой собаке, отрезана: с другой стороны собаки была изображена одна из официанток кабаре. Время от времени он сообщает в своих письмах, что ходил с «гейшами». В то же время происходят различные любовные встречи, о которых речь пойдет более подробно. Короче, можно сказать, жизнь перестала быть невозможной. По крайней мере внешне, поскольку в это же время его здоровье ухудшается, он жалуется на головные боли и расстройства пищеварения. Его беспокоит неопределенность профессионального будущего. Он пишет, что несет «свои головные боли от одного твердого решения к другому, столь же твердому, но противоположному первому. И все эти решения оживают, наполняются порывами надежды и довольной жизни, эта сумятица последствий еще хуже, чем сумятица решений».