— Немного погодя я ей позвоню, она приедет.

— Ну конечно, позвони, — спокойно поддержал его Онуфриенко. — Что она будет одна там сидеть!

— Так! — слегка поклонился рыжий. — Извините, я на минуту уведу от вас сестру. Там надо… Софочка, пойдем.

— Извините, товарищи! — улыбнулась Вамп. — Пойду поставлю цветы в воду.

Когда они остались вдвоем, Костя сурово взглянул на Онуфриенко.

— Слушай, что ты там наплел Мерцали?

Онуфриенко посмотрел на него, обидно фыркнул.

— Она такая же, мой милый, Мерцали, как Володька — Рамачерак. Ее фамилия — Шурка Чачасова, она же в этой квартире и родилась. — Он хохотнул. — Видишь, и лилии пригодились! Здесь все пойдет. — Он взял Костю за пуговицу и приказал: — Вот что: Ниночку надо достать. Ее ждут.

— Слушай, да ты соображаешь, что ты говоришь, или ты ничего… — до полусмерти испугался Костя. — Ты им что-то уже обещал от ее имени?

— И не от нее, а от твоего, — терпеливо разъяснил Онуфриенко. — А обещал я это потому, что ты это сделать можешь и надо это сделать — понимаешь? — тут ее ждут.

— Да слушай же!.. — окончательно сробев, крикнул Костя.

— Тише! — улыбаясь, стиснул ему руку Онуфриенко. — Тише же! И ты это, конечно, сделаешь. Они прекрасные люди! Ладно, вон хозяйка появилась, идем к столу.

За столом Костя и Софа очутились рядом, и она сразу налила ему чего-то приторного, душистого и очень горького — не то зубровки, не то ерофеича — и сказала:

— Ну, за первое знакомство!

Он пригубил и поперхнулся.

— Ну, нельзя же так сразу, — остановила Софа. — И надо закусывать. Стойте-ка! — Она потянулась через стол и положила ему на тарелку большой полупрозрачный кусок белорыбицы. — Кушайте!

Так она налила ему и вторую: «За дружбу», и третью — чтоб жена любила, а за что была четвертая, он уже и не заметил.

У Кости вообще было очень странное ощущение. До этого он уже пил, и не раз — но все это было либо в складчину на вечеринках — и тогда ему приходилось столько же, сколько и всем, т. е. не особенно много, либо наскоро с ребятами: кто-нибудь принесет в кармане пол-литра на двоих — и вот двери на ключ: разлили по стаканам, раз-раз! Выпили, понюхали корочку и пошли, — а тут сама дама наливает, подкладывает — то, другое, третье, ухаживает, да еще лукаво спрашивает: «А эту?»

— За вас! — горячо ответил Костя.

Она покачала головой.

— А ваша дама? Нет, настоящий мужчина должен сохранять верность своей любимой. За вашу даму!

Было и хорошо, и страшновато. От Софы пахло очень по-женски — черной смородиной. У него уже кружилась голова, — наливая или накладывая, она наклонялась к нему очень близко, и он видел, какая у нее кожа и какая она вся мягкая, податливая и чуть утомленная, и от нее веяло на него той ущербностью и истомой, которая так и ставит на дыбы мужчин. И Костя уже меньше пил, чем глядел на нее.

А гости пили вовсю, ели, острили и смеялись, вдруг стали громко кого-то с чем-то поздравлять — наверно, очень смешным, потому что все хохотали, — потом опять вдруг кто-то что-то предложил, и все захлопали в ладоши и стали вскакивать с мест и кричать: «Просим, просим!»

— Сейчас Владимир будет танцевать, — сказала Мерцали. — Посмотрим?

Сдвигали стулья. Двое в расстегнутых пиджаках стояли возле столика и поспешно, рюмку за рюмкой, хлопали ерофеича. Онуфриенко подавал белую лилию высокой плечистой даме с круглым румянцем на желтых щеках и что-то ей наговаривал. Все это Костя увидел каким-то косым куском, ударом пульса, выхваченным из всего остального, очень ярко и мгновенно. Так ярко, что это он и запомнил на всю жизнь, так мгновенно, что он ничего ни с чем не связал и ничего не сообразил. Не так много он, в сущности, и выпил, а захмелел порядком, и собственный голос уже отделился от него и казался чужим.

— Так посмотрим? — спросила снова Мерцали. — Вы вообще любите украинские танцы? — И по ее тону Костя понял, что надо ответить: «Нет!» — и сейчас же действительно со стороны услышал свой голос:

— Нет! И я вообще не танцую!

— Да? Ну, тогда идемте ко мне! — приказала Софа, и Костя вдруг опять увидел, что они очутились в маленькой комнате с белой кафельной печкой, высокой, как сцена, кроватью под тканьёвым одеялом в голубых розах и с двумя подушками — огромной и поменьше. На стене висели афиши с черепами и змеями и огромная многокрасочная фотография: Софа в ажурном платье, вся в цацках и браслетах и с кубком в руках. Стоит, улыбается и смотрит на него.

— Совсем не похожа? — сказала Софа. — Рот не тот, правда?

Он что-то ей ответил и взял ее за руку, сначала за одну, потом за другую. А она улыбалась и так же, как на портрете, смотрела на него. Тогда он обнял ее сначала за плечи, а потом и за спину. Они были одинакового роста и теперь стояли плечом к плечу, как супруги на старых семейных фотографиях. Она молчала, и у Кости сразу потяжелело дыхание. Она подождала еще с полминуты и, не дождавшись ничего, спросила:

— Костя, вы давно знакомы с …? — Она назвала Нину по фамилии.

— Да ну, какой там! Да ну, уж что ж там, — пробормотал Костя, мягко ломая ей пальцы, и снова оба замолчали. Она туманно улыбалась. Он стоял и тяжело дышал.

— Вам не надо так волосы носить, — вдруг тихо и деловито сказала Мерцали и горячей ладонью красиво откинула ему волосы со лба. — Вот видите, как хорошо так! А ну, посмотрите в зеркало.

И тут Костя вдруг нашелся и обрадованно крикнул:

— Какие же у вас замечательные глаза, Софа!

Она взглянула на него и вдруг расхохоталась:

— Ой, боже мой!

Он нахмурился и неловко обнял ее за шею. Она тихонечко, снисходительно засмеялась и осторожно разжала его руки.

— А вы, оказывается, азартный! Ну, стойте, там же гости. Да ну, Костя! Идите лучше сюда, я покажу вам мои туалеты. — Она подошла к шкафу и раскрыла его. Сразу нежно и остро повеяло духами. Платьев — кружевных, легчайших — было много, штук двадцать пять. Она вынимала их одно за другим, прикидывала на себе и объясняла: — Это вот костюм Изиды — видите, сколько серебра, и на лице золотая маска из пресс-папье, она лежит у меня отдельно. А это баядерка, видите, в вуаль вплетены водяные лилии. А в этом я поднимаюсь из гробницы — оно прозрачное, под него поддевается трико. А вот это костюм Саламбо, я его надеваю только для номера со змеей. А ну-ка, Костя, подайте-ка мне эту плетенку.

Костя подал.

Это была корзинка тонкого плетения. Круглая, небольшая, с отверстием посередине.

Мерцали села на кресло. Положила корзинку на колени, раскрыла ее и приказала: «Смотрите!»

Костя заглянул и отшатнулся.

Черная кобра лежала, свернувшись, на дне и глядела на Костю мертвыми глазами.

Он невольно сжал руки Мерцали.

— Не бойтесь, не бойтесь, — улыбнулась она, — смотрите. — Она положила одну руку на стенку корзины и стала что-то чертить в воздухе. И вот послышалось тонкое острое шипение, как будто вырвалась струйка пара, глаза гадины зажглись черным огнем, змея начала медленно раскручиваться, толстые мозаические кольца ее вздулись, тронулись и поползли все разом, одно мимо другого. Она вдруг поднялась над корзиной на высоту локтя и остановилась, смотря на Софу неподвижными круглыми глазами, а та наклонилась к ней так близко, что лицо ее и птичья голова змеи были на одном уровне, сделала еще насколько пассов правой свободной рукой (левая все лежала на стенке корзины), и вот змея медленно, волнообразно заколебалась, горло ее раздулось, как у рассерженного гуся, щиток с очками тоже раздулся, стал почти плоским, и тут вдруг кобра широко раскрыла мертвенно-синюю пасть, брызнула тончайшей струей яда и заиграла похожим на черную гвоздику быстрым жалом. Тогда Мерцали наклонилась, взяла голову гадины сочными кроваво-красными губами и мягко всосала ее, а хвост обвила вокруг шеи.

Костя стоял окаменев: вся эта игра со смертью повергла его в такой ужас и восторг, что он не мог вымолвить слова.

Софа Мерцали сейчас по-настоящему казалось ему колдуньей, вставшей из древней гробницы и подчиняющей себе все живое и мертвое.