– Тот высокий пожилой господин в первой комнате это важная персона – эмиссар Национального правительства. [12]Его зовут Губерт Ольбромский.

Панна Саломея оглянулась и в тусклом свете фонаря увидела профиль этого человека. Он склонил усталую голову на руку, облокотившуюся о стол, и внимательно слушал, что шептал ему младший.

– А второй кто? – спросила она.

– Этого по фамилии не знаю, но также где-то его видел. Тоже какая-то персона.

– Старший очень славный.

– Это большой человек.

– Вы его знаете?

– В лицо и по деятельности знаю очень хорошо. Видел его в Париже.

– Что же он там делал?

– Организовывал, разъезжал в качестве эмиссара.

Они шептались едва слышно, и все же их беседа обратила на себя внимание гостей. Оба умолкли и пристально всматривались в темноту. Через некоторое время младший, взяв фонарь, быстро направился к двери темной спаленки. Они увидели раненого. Младший держал в руке наведенный пистолет.

– Кто вы такой? – резко спросил он.

– Я повстанец, Юзеф Одровонж.

– Из какого отряда?

– Из кавалерийского отряда, которым командовал Лянгевич. [13]

– Что вы здесь делаете?

– Ранен в битве под Малогощем. Лечусь здесь с милостивого разрешения панны Саломеи.

Ольбромский и его товарищ суровыми глазами смотрели в лицо князя. Поочередно расспрашивая его о разных подробностях и убедившись, что он говорит правду, они что-то шепнули друг другу и вернулись в гостиную. Не дожидаясь обещанной каши, они достали из кармана плаща бутылку водки, хлеб, сухую колбасу и принялись закусывать. В то же время они обратились к молодой хозяйке с просьбой дать им чернила и перо. С трудом отыскала она среди всякой рухляди эти давно заброшенные письменные принадлежности и подала им. Они принялись что-то писать. Старший сосредоточенно диктовал, а младший записывал. Затем секретарь прочитывал продиктованное вслух, а Ольбромский делал замечания и поправки. Покончив с этим, они стали просматривать какие-то бумаги, списки, отчеты, что-то чертили на складных картах, измеряли циркулем и делали пометки в длинных реестрах. Глаза их были прикованы к работе, черты лица заострились, стали суровыми и выражали полную, без остатка, поглощенность делом. Окончив работу, они тщательно осмотрели двери и окна. Младший взял фонарь и вышел, чтобы осмотреть весь дом и черный ход во двор, откуда можно было скрыться в сад. Губерт Ольбромский сидел в большой гостиной. Он зажег восковую свечу, которая была у него в сумке, и, подперев руками голову, принялся читать какую-то бумагу. Вошла панна Брыницкая с теплыми одеялами. Ольбромский обратился к ней:

– Простите, если я спрошу вас об одной подробности. Вы сказали, что ваша фамилия Брыницкая, не правда ли?

– Да.

– А в вашей семье не было родственника, солдата революции?

– Мой отец сражался в революцию.

– Высокий, крепкий, с пышными усами? Лицо худощавое. Неразговорчивый… Зовут его Антонием.

– Имя моего отца Антоний.

Ольбромский улыбнулся, но глаза его затуманились. Он заговорил, как бы о чем-то маловажном, случайном:

– Видите ли… Когда я был маленьким мальчиком, мне было десять лет перед той революцией, арестовали моего отца – его звали Рафал, – за какие-то прежние дела с Махницким. [14]Я учился тогда в школе и был один на свете, один в городе, который казался мне огромным, как мир. В том самом месте, где я жил на квартире, находились казармы конно-егерского полка. Я познакомился с одним военным, звали его – Брыницкий Антоний. Он приходил утешать меня, зная, что мой отец заключен в далекой крепости. Этот военный брал меня с собой в казармы, сажал на свою или на любую лошадь, на какую мне вздумается. Стараясь развлечь меня, показывал разную военную амуницию, сабли, ружья, пули и порох, патронташи, седла, уздечки и шпоры. Носил меня на руках и не спускал с колен. Рассказывал чудесные военные истории. Сколько уже лет прошло! Где только я не побывал, чего не повидал за это время, а каждое его слово помню, будто дело было вчера. Где теперь ваш отец?

– В повстанческом отряде.

Утвердительно кивнув головой, Ольбромский спросил:

– Может, командует каким-нибудь отрядом? Какая у него кличка?

– Отец служит простым повстанцем.

Он кивнул головой. Улыбнулся ей.

– А ваш отец где? – спросила она, ободренная его ласковым взглядом.

– Моего отца в давние годы, во время галицийской резни, [15]жестоко замучили подстрекаемые австрийцами крестьяне у деревни Стоклосы на речке Вислока. Они живьем перепилили его пополам, когда он приехал в те края из далекой Франции воевать в последний раз за свободу. Все это произошло на моих, его сына, глазах. Такова трагедия польской шляхты…

Он улыбнулся при этих словах умной печальной улыбкой.

На миг он отвернулся и еще раз повторил:

– Так вы дочь Антония Брыницкого! У вас даже есть сходство в глазах, губы тоже его. Мы любили с ним друг друга в те времена, хотя он был такой рослый солдат, а я – маленький школьник.

Он взял ее руку, пожал и сказал:

– Пошли тебе бог счастья, милая девушка! Пошли тебе господь все хорошее.

Панне Саломее хотелось поблагодарить его за это пожелание, но она не знала как. Слова застряли у нее в горле. Она подняла на этого человека бесстрашные, строгие глаза.

– Что с вами? – спросил он.

– Я одна здесь! – с рыданием вырвалось у нее. – Отец был несколько дней назад и опять ушел!

– Такая уж судьба.

– Такая судьба?! А кто в этом виноват?

– Кто виноват?

– Вы!

Он взглянул на нее внимательно и спокойно. Девушка почувствовала, что совершила не только огромную бестактность, но и жестокость. Не понимая, что делает, она соскользнула со стула на пол и очутилась у его ног. Он хотел поднять ее, но она схватила его за руки и заглянула в самую глубину его глаз.

– Послушайте! – воскликнула она.

– Я вас слушаю.

– Что вы делаете?

– А что?

– Восстание…

– Это восстание!

– Растолкуйте же мне, как вам велит ум и совесть. Я простая и глупая… Ничего не могу понять.

– Все скажу, все, что только сам знаю.

– По совести?

– По совести.

Она взглянула ему в глаза и поняла, что услышит правду. И бросила ему в лицо:

– Кто ж из вас осмелится утверждать, что мы побьем тех, кто приходит сюда по ночам терзать нас, беззащитных людей? А если вы не можете побить их, то кто из вас посмел разнуздать в них дикость, которую они принесли с собой с жестокого севера? Есть ли в вас силы, равные их варварству, силы, способные подавить это зло?

Ольбромский молчал. Рыдая, она обвиняла:

– Солдаты жгут усадьбы, добивают раненых на поле боя. Крестьяне вяжут повстанцев…

Изменившимся суровым голосом он прервал ее:

– Вы предпочитаете их варварство ранам и смерти? Тогда варварство будет вечно властвовать над вами.

– Оно и так властвует, хотя столько ран…

– Польский народ очутился между двумя жерновами – Германией и Москвой. Он должен сам стать жерновом, или будет размолот на муку Германии и Москве. Выбора нет. Об этом и говорить нечего.

– Так во что же верить? Во имя чего жить?

– Закали в себе мужественное сердце.

– А на что оно нужно? – простонала она в отчаянии.

– Поздно спрашивать об этом и поздно отвечать.

Между тем, осмотрев службы, тропинки и заросли вокруг дома, вернулся в комнату младший из приезжих. Панна Саломея тотчас вышла. Оба гостя разделись и, положив под изголовье заряженное оружие, улеглись.

Ночь была тиха в эту предвесеннюю пору. Мягкие дуновения проносились над землей и, казалось, проникали в жилье. Больной был раздражен. Присутствие двух начальствующих лиц его стесняло, и телесные страдания докучали ему тем больше. Он извивался в постели, тяжко вздыхая. Из комнаты рядом доносился громкий храп эмиссаров. Оба спали как убитые. Панна Саломея долго не могла уснуть. Тяжкий кошмар навалился на сердце. После разговора с Ольбромским тоска по отцу терзала ее сильнее чем когда бы то ни было. Смутная грусть наполняла душу. По временам на нее нападал беспредметный ночной страх и шевелил волосы на голове. Панна Саломея часто приподнималась на постели и прислушивалась. Это вечное ночное ожидание врага породило в ее душе ненависть к людям. Она должна была быть все время начеку, бодрствовать, ждать коварных вторжений. В эту ночь страх еще увеличился. Добавилось беспокойство за старшего гостя. Этот человек стал ей дорог с первого взгляда, и она боялась, как бы с ним не случилось чего-нибудь дурного. Она хотела, чтобы эта бесконечная ночь скорей миновала и гости благополучно отправились в свой дальний путь к свободной отчизне. Она пыталась и сама уснуть, но никак не могла. По временем она дрожала как осиновый лист. Страх бился в ней, как набатный колокольный звон. Она прислушивалась в смертельной муке. Ей чудилось, что «тот» бродит по дому. Настороженный слух улавливал какие-то, быть может, не существующие шорохи. Что-то пронеслось по соседним комнатам… Кто-то вздохнул… В глухой тишине словно кто-то предостерегает… Заскрипели половицы. Какой-то отдаленный треск… Не дверь ли, покрытая засохшим лаком, заскрипела? Словно кто-то пытается крикнуть, но не может… Вот-вот загрохочут бочки, подброшенные к потолку.