В тридцать три года, считала Соня, пора подвести хотя бы предварительные итоги тому, что сделано. А итоги были вполне впечатляющими. Она купалась в славе мужа, и это было заслуженно, как и то, что она вызывала восторженные эмоции, например, у фрейлины Александрин Толстой, которая, впервые увидев ее, отметила ее «симпатичный» внешний облик «с головы до ног», а еще и ее «простоту, ум, искренность и сердечность». Действительно, духовные, умственные силы Сони, как, впрочем, и физические, находились в полном расцвете. Семейный опыт оказался также весьма поучительным и внушительным, она очень сильно привязалась к своему мужу и детям.
Кажется, совсем недавно она впервые почувствовала незнакомое «брыканье» ребенка в своей утробе, и за прошедшее время это случалось с ней аж восемь раз. Лёвочка говорил ей так: жена и муж должны сходить со сцены, а их место должны теперь занять дети. Что ж, старшему сыну Сереже уже 14 лет, дочери Тане — 13, муж «здоровее прежних времен». Конечно, жизнь с гением порой обжигала ее, но за это время Соня многое поняла. Прежде всего то, что «им не сделается, а себя потеряет». Поэтому стремилась жить своей маленькой жизнью, хотя это было непросто. В ее голосе и в ее интонациях был слышен мужнин первоисточник, что не преминула заметить чуткая фрейлина Толстая. Живя с гением, Соня невольно, словно губка, впитывала в себя мысли мужа, становясь умнее. Ведь Лев Николаевич не зря не раз повторял, что с умным человеком умнеешь. Они были душевно очень близки.
Судьба наградила Соню дыханием de longue haleine (долгим. — Н. Н.), это позволяло ей многое вынести на протяжении длинных дистанций. Соня теперь была многоопытной помощницей мужа — творца, а не только прекрасной матерью пятерых детей, которые были для нее несравненно хороши. Получалась интересная штука: жизнь с детьми тянула ее в одну сторону, а Лёвочкино романное творчество в другую, но она умело балансировала между двумя пространствами и пока удачно выкарабкивалась, каждый раз удивляясь своему мастерству. Но ее психика порой не выдерживала таких огромных перегрузок и перенапряжений. Случались сбои, пока еще не доходившие до депрессий. Все ограничивалось жаждой веселья, комплиментов, для которых семейный мирок был тесноват.
Тем не менее их физиологическая и интеллектуальная связь выглядела вполне привлекательной, скрепляла и охраняла супругов. С каждым прожитым с мужем годом Соня все больше испытывала чувство благодарности судьбе за щедрый дар быть женой Толстого. Но и сама при этом не плошала, de main de maitre (с рукой мастера, профессионально. — Н. Н.) управляла ровным течением их супружеской жизни, не обременяя себя заботами о собственной красоте. Прошло то время, когда она хотела понравиться молодым людям, которыми был переполнен родительский дом. Тогда для нее была чрезвычайно важна забота о внешности. Теперешняя замужняя жизнь приучила Соню почти к пуританскому стилю, заставила забыть прежние треволнения из‑за появления первых морщин. Все улетучилось само собой. Сейчас ей казался совершенно нелепым поиск всевозможных омолаживающих средств. Ее забота о внешности была минимальной, она носила строгую прическу с прямым пробором и гладко зачесанными волосами, которая была ей к лицу. Изредка делала огуречные, фруктовые или кисломолочные маски. Главным в уходе за собой для нее оставалось здоровое питание, она не гналась за вечной молодостью. Была слишком рассудительной для этого, обладала крепким умом, он не давал ей стареть. В этом, пожалуй, и состоял главный секрет ее моложавости. В свои тридцать три года Соня нашла смысл жизни в тишине и уединении, а не в шуме и блеске. Со временем страсти стихали, уступая место детскому многоголосью, которое должно было в этом году пополниться еще одним голоском. Волнения сменились размеренностью домашнего труда.
А трудилась она упорно и непрерывно, то переделывала шляпы, то шила платья для себя и детей, весь день просиживая за машинкой, доставшейся ей от матери, следила за вязкой чулок и, конечно, занималась детьми — утешала Лёлю, плакавшего из‑за «противного» молока, не разрешала Тане с Илюшей таскать мороженую клюкву на кухне, наказывала Таню с Сережей за то, что они скверно себя вели — запирала сына в отцовском кабинете, а дочь в гостиной, чтобы они не смогли подраться.
Порой у Сони голова шла кругом от детских шалостей: Лёля с Илюшей стали «бросать» бумажные стрелы в Сережу, и тот их побил, но они тут же дали ему сдачу, а после обеда прибежали к ней жаловаться на Сережу, и ей пришлось разбирать со старшим сыном этот проступок, а заодно и то, что он обозвал за обедом своих гувернеров чучелами. В таких случаях Соня объявляла перемирие, тогда Сережа садился за свой дневник, Таня притихала, но только не Илюша с Лёлей — они прятались под кровать и обзывали гувернера Nief, м — ль Гаше и Анни Филлипс шутами, потом обещали мама с понедельника вести себя хорошо.
Сильно привязанная к мужу и детям, она полюбила свою деревенскую «сидячую» жизнь, с детским шумом, лаем Дорки, желтого сеттера, общего любимца, с редкими праздниками. В общем, лучшим гнездом для нее стало то, которое она свила сама, а не из которого вылетела. Она вспомнила, как первое время боялась называть мужа по имени, как ей не нравилось его прозвище Левендуполо, данное ему братьями Берсами, как полюбила стряпать для своей семьи, опекать и подкармливать забавных щенят, как читала Лёвочкины письма, сидя в ванне, когда никто не мешал, как подтрунивала вместе с охотниками над мужем, «допустившим», чтобы роды жены совпали с охотничьей порой, а он отпускал шутки по поводу ее живота, похожего на арбуз, как деверь сердился за то, что она не держит в доме вина, и как он был недоволен тем, что Лёвочка продал свою душу, то есть свой роман. Из этого сонма мелочей складывалась ее жизнь, такая на первый взгляд бесхитростная и такая впечатляющая по своим плодам.
Соня крутилась как белка в колесе, с осознанием тщеты своего верчения. Чаше всего это было вызвано банальными денежными подсчетами и расчетами, обычно с братом мужа, Сергеем, которому они задолжали к тому времени уже 17 тысяч 900 рублей. Финансовые дела оставляли желать лучшего: расходы превышали доходы. Поэтому супруги не смогли купить себе имение, но зато решили вернуть часть долга своему кредитору Сергею: тысячу рублей банкнотами, а шесть с половиной тысяч чеками. На оставшуюся часть долга Лёвочка написал расписку. Чтобы сократить расходы, братья регулярно обменивались уже прочитанными газетами и журналами.
Но вот Лёвочка снова захотел купить четыре тысячи десятин земли в Самарской губернии и стал собирать деньги для задатка. Он всячески «подъезжал» к брату, чтобы занять денег, просил снять восемь тысяч рублей под вексель, то есть долговое обязательство под семь банковских процентов. Деньги, однако, не понадобились: муж смог оформить юридическую сторону сделки непосредственно с самим бароном Р. Г. Бистромом, подписав с ним купчую крепость на покупку земли по 10 рублей 50 копеек за десятину. Двадцать тысяч Лёвочка выплатил сразу наличными деньгами, а остальные, согласно договоренности, в течение двух лет под шесть процентов.
Но деньги также требовались для оплаты труда учителей — от 300 до 600 рублей в год гувернанткам и от 500 до 1000 — гувернерам, которые также должны были обладать безупречными манерами, добрым нравом, знать французский или немецкий язык и желательно иметь классическое образование. Конечно, немаловажной была рекомендация, каковую, например, Афанасий Фет выдал своему протеже, Ф. Ф. Кауфману. А г — н Nief был отрекомендован женевским священником. Но наделе Nief оказался гулякой, водившим до 12 часов ночи амуры с гувернанткой Анни, а Кауфман оказался человеком малообразованным. В этой связи принимались соответствующие меры. Так, после Нового года Соня с превеликим трудом «выжила» месье Rey, который был вынужден сдаться под напором графини и со слезами покинуть усадьбу. Он получил отставку из‑за того, что третировал Лёлю, выводил ребенка из себя, постоянно кричал на него и угрожал даже выбросить из окна. В. И. Рождественский прекрасно учил старших детей математике, русскому языку, истории и географии, но был любителем спиртного. А вот В. И. Алексеев, которого Соне порекомендовала акушерка Абрамович, оказался не только прекрасным математиком и знатоком русского языка, но и замечательным гуманитарием, много давшим детям в плане общего развития. Все, и большие, и малые, очень полюбили его за добрый характер, простоту и преданность работе. Он постоянно что‑нибудь делал: то пилил, то клеил, то шил сапоги, то рубил дрова, не говоря уже о том, что занимался с детьми. С каждым годом денег на детское обучение требовалось все больше, и это несмотря на то, что родители многому их сами учили.