— Сам удивляюсь! — в тон ему отозвался Кудрявый.

Оборванец по-прежнему молчал, Бывалый тоже, как будто разговор нисколько их не касался. Мариуччо, младшенький, ответил за всех:

— Не станет он вам петь.

— Как так не станет? — возмутился Кудрявый. — Или у него в горле пересохло?

— А что ему за это? — вдруг нарушил молчание Бывалый.

— Закурить дам, — серьезно отозвался Кудрявый.

— Пой! — приказал Бывалый брату.

— И вправду, а? — попросил Мариуччо.

Оборванец чуть приподнял худенькие загорелые плечи и уткнулся птичьим носом в подбородок.

— Ну давай, пой! — нетерпеливо повторил Бывалый.

— А чего петь-то? — спросил средний надтреснутым голосом.

- “Красную луну”! — сделал выбор Кудрявый.

Оборванец неохотно уселся, подпер коленями грудь и запел по-неаполитански. Голос у него был, как у тридцатилетнего — в десять раз сильнее его самого, глубокий, страстный. Остальные ребята, которых что-то давно не было слышно (они возились в грязи за гребнем холма), сразу сбежались послушать.

— Ах ты, стерва, как поет! — восхитился Огрызок.

На реке вновь наступила тишина, как бы подчеркивающая красоту песни.

И в этой тишине в затылок Сырку, который так и не решился опробовать воду, вмазался новый шлепок грязи.

— Кто кинул? — вновь раздался угрожающий окрик. — А ну, покажь, чего у тебя там! — подступил он к Армандино, заметив, что тот одной рукой держит за ошейник овчарку, а другую прячет за спиной.

Армандино глянул на него с насмешливым вызовом; на мгновение в глазах промелькнул испуг, но злоумышленник тут же взял себя в руки и разыграл полнейшее непонимание. Он уселся поудобнее, затем резко выбросил вперед руку и предъявил Сырку раскрытую пустую ладонь. Не удовлетворившись этим, Сырок подскочил к нему сзади, ухватил под мышки и оторвал от земли.

Такого Армандино не ожидал. Он растерянно тряхнул головой, отбрасывая со лба чуб, и поднял глаза на Сырка.

— Чего тебе, убогий?

— Ты что там прятал? — Сырок подобрал с земли ком грязи.

— Да отцепись ты!

— Ты кинул, гад?

— А сам не видишь? — Армандино нагло поднес перемазанную ладонь прямо к носу приятеля и тут же отскочил на безопасное расстояние. — Нашел, о чем спрашивать, дурачок!

Сырок молчал, не в силах справиться с бешенством, — лишь грозно надвигался на обидчика. Но у Армандино за спиной был весь белый свет, все поле, весь широкий берег Аньене до самой землечерпалки, до остерии “У рыбака”, до Тибуртино, — и тем не менее он застыл как вкопанный, чуть сгорбился, готовый ко всему, что уготовила ему судьба. Когда Сырок подошел совсем близко, Армандино вдруг проворно подхватил с земли кусок засохшего дерьма и запустил прямо тому в морду. Но удрать ему не удалось: в два прыжка Сырок настиг его и ухватил за край трусов. Армандино вырвался, но убегать пришлось, показывая всем голую задницу и путаясь в спустившихся до колен трусах. Он отбежал подальше и уселся на берегу, у излучины, а Сырок под общий смех удовлетворенно плюхнулся на землю и тоже стянул трусы. Остальные, сгрудившись на вершине откоса, продолжали хихикать.

— Ты смотри, и Таракан смеется! — удивленно заметил Задира (он уже успел сплавать на тот берег и вернуться).

Услыхав эти слова, Таракан вмиг оборвал смех и хотел было уйти от греха. Но твердая рука Задиры остановила его. Трудно передать, какая пропасть была между Задирой и Тараканом. Косоглазый, кривобокий и вшивый Задира мог считаться самым отпетым прохвостом всей шайки, да не только мог, но и считался, — недаром, даже не глядя, с таким уверенным видом держал он за шиворот Таракана, недаром шлялся по ночам между Саларио и Вилла-Боргезе, якшался с педиками и со всяким отребьем, щипал в трамваях. Таракан же все утро вместе с бабкой рылся в мусорной куче на пустыре, на том самом месте, где вливается в Аньене сточная канава городской больницы. Вот почему, когда рука Задиры насильно усадила его на землю, он съежился, как помертвевший от страха зверек, под своей огромной кепкой, которой только торчащие уши мешали сползти на нос.

— И он смеется, вонючка этот, — повторил Задира, как будто по-приятельски нахлестывая Таракана по тощей спине.

Таракан, обескураженный таким дружелюбием, поднял на него глаза.

— Гляди — хребет переломишь! — проронил Кудрявый.

— Шутишь! — кривлялся Задира. — Поди-ка переломи его, силача этакого! — И врезал Таракану еще разок по спине.

Таракан коротко хохотнул, скривив рот.

— А знаешь, чего он смеялся? — решил расставить акценты Сопляк. — Знаешь, чего?.. Жопу Армандино увидал — вот чего.

— Ну-у? — протянул Задира. — Этот сучонок? Я и не знал, что его стороной обходить надо. Задницы любишь, да? И кто ж тебя этому научил? Поди отец твой черномазый?

Таракан свесил голову, но то и дело исподлобья косился на гоготавшую компанию.

— Да какие там задницы! Какие там задницы! — вмешался Сверчок и, подскочив к Таракану, принялся двигать животом взад-вперед у него перед носом. — Вот чего он любит, козел вонючий!

— Сестре своей покажи! — прошептал Таракан; из глаз у него вовсю катились слезы.

Сверчок исхитрился раз-другой смазать ему по скуле голым пузом, а после упал в пыль, катаясь со смеху.

— А ну его! — сплюнул Задира. — Мы с тобой, Таракашка, лучше по-немецки поболтаем, верно?

— Он что, немец? — спросил Кудрявый.

— А хрен его душу знает, — пожал плечами Задира. — Поди у матери его спроси, кто он — немец, англичанин или арап.

Таракан заливался слезами, они катились на шею, за ворот, а он и не думал их вытирать.

— Ну так надо проверить, говорит он по-немецки или нет, — заинтересовался Сопляк. — Ну-ка, Таракан, скажи чего-нибудь.

— И вправду скажи, — подхватил Задира. — Чтоб ты сдох вместе со своей вонючей бабкой.

— А не скажешь, — добавил Сверчок, — мы тебе таких навешаем, помяни мое слово!

— Чтоб неповадно было, — поддакнул Огрызок.

— Да будет языками чесать, — оборвал всех Задира и обнял Таракана за плечи. — Короче, не скажешь нам чего-нибудь по-немецки, мы твою рвань в речку побросаем — голым в Пьетралату побежишь.

Таракан продолжал плакать.

— Где он манатки свои оставил, кто знает? — задал обществу вопрос Задира.

— Да вот там, в грязи валяются! — крикнул Сопляк и побежал за вещами.

— Сей же час по волнам поплывут! И кепчонка, между прочим, за ними. — Задира сорвал кепку с головы Таракана, обнажив бритый, весь в струпьях череп.

Скомкав Тараканову одежду и подняв ее на вытянутой руке, он бросился в реку и поплыл на тот берег. Оттуда, от ручейка с отбеливателем, он закричал Таракану:

— Не поговоришь с нами по-немецки — будешь отсюда свои сраные тряпки вызволять!

— Чтоб ты сдох, паразит! — крикнул Сопляк и шарахнул Таракану кулаком по спине.

Искаженное лицо Таракана стало еще противнее, но он все же решился выговорить:

— Ach rich grau riche fram ghelenen fil ach ach. [5]

— Не слышу ничего! Погромче! — кричал с другого берега Задира.

— Ur zum ach gramen bur ach minen fil ach zuni cramen firen? — немного погромче произнес Таракан и снова залился слезами.

— А теперь давай клич индейцев, — распорядился Задира.

На сей раз Таракан подчинился, не мешкая. С непросохшими на щеках слезами он принялся прыгать, размахивать руками и вопить:

— И-ху-ху! И-ху-ху!

Задира бросил его одежду в кусты и поплыл назад.

— Что я, нанимался всякое барахло назад тащить?

Солнце скатилось поближе к Риму, и в воздухе ощущалась гарь.

— Пора, — сказал братьям Бывалый.

Он знаком потребовал у Мариуччо одежду, натянул штаны, порванные овчаркой, и процедил, разглядывая прореху:

— Чтоб она сдохла, чертова псина!

— Мамке-то чего скажешь? — полюбопытствовал Мариуччо.

Бывалый вместо ответа достал из кармана второй окурок и, когда они поднялись по тропе, ведущей к Тибуртино, закурил.