— Не крути! — Кудрявый еще понизил голос и впился в приятеля свирепым взглядом. — Выкладывай деньги, я сказал!

Плуту ничего не оставалось, как вытащить из кармана деньги. Они спустились по лестнице обшарпанного подъезда. Старик отворил дверь. На улице начинало светать. За рядами бетонных коробок Боргата-дельи-Анджели, за Куадраро, за пригородами, за сумрачными контурами холмов Альбани уже брезжил дымчаторозовый рассвет, и казалось, где-то там, на другом краю небосклона разгорается безмолвным пожаром двойник Рима.

— Ну пока, ребятишки, — прошамкал синьор Антонио. — Пойду-ка я спать.

— Ступайте, синьор, — согласно закивал Плут.

— Простите, что столько вам беспокойства доставили.

Старик усмехнулся и задвигал челюстями, как будто пережевывал окаменевшие каштаны.

— Вот, господин учитель, это вам, возьмите — выпалил Кудрявый, протягивая старику скомканные полторы сотни.

Синьор Антонио внимательно поглядел на деньги.

— Ну что вы, что вы, еще не хватало! — запротестовал он, впрочем, без особой уверенности.

— Берите, берите! — настаивал Плут.

Старик еще немного поломался и уступил.

— Ты гляди, и вправду солнце встает! — удивился Плут, когда за стариком закрылась дверь и они остались одни во всем квартале.

Лиловатые отблески — отражение того далекого, почти невидимого пожара за холмами — легли меж домов. То из-под одного, то из-под другого карниза, пища, вылетали совы.

Плут надолго замолчал, поглощенный мыслями о своей доброте, о семействе Бифони и вообще о жизни и смерти. Чувствуя, как колени подгибаются от усталости, он еще какое-то время пребывал в задумчивости, будто готовясь к решительному шагу, потом вдруг подогнул колено к животу и выпустил газы. Но вышло это как-то вымученно, не от души.

В барах “Кинжал” и “Зеленый ковер” играл в бильярд весь сброд Маранеллы. Множество зрителей следило за игрой, устало подпирая стенки тесного помещения с таким низким потолком, что, если поднять руку, аккурат до него достанешь. Можно только порадоваться за того умельца, который умудрился втиснуть в эту клетушку бильярдный стол.

Среди множества обсуждаемых тем было жениховство Кудрявого. Ему нравилось, что все принимают это событие всерьез, хотя по большому счету всем присутствующим глубоко наплевать и на него, и на его невесту. Однако он, как лицо заинтересованное, все же счел своим долгом, раз такое дело, обзавестись парой новых штанов. В ответ на добродушные подначки, он лишь загадочно ухмылялся: дескать, что бы вы там ни говорили, а штаны — мое личное дело. И гордо прохаживался, демонстрируя всем свое приобретение. Штаны были серые, широкие, с прорезными карманами, он заложил туда руки и ходил, подавшись вперед корпусом, засунув под ремень большие пальцы и намеренно шаркая ногами, — то есть изо всех сил изображал походку настоящего мужчины. Как все брюки такого покроя, они собирались складками вокруг ширинки, а при ходьбе издавали звуки выхлопной трубы. Когда же Кудрявый останавливался, привалившись к стене, или небрежно опирался на край бильярда, между штанин намечалась внушительная вмятина. Если не считать обновы, жизнь его ничуть не изменилась: он по-прежнему ночевал с Плутом на пустыре Боргата-Гордиани, хотя сознавал, что с таким житьем пора кончать, поскольку оно не соответствует его новому статусу без пяти минут семейного человека.

Плут присмотрел одно местечко на виа Таранто, на последнем этаже восьмиэтажного дома. Там, на лестничной площадке справа была никогда не запиравшаяся дверь какой-то кладовки, и за ней стояли корыта, полные воды, а слева находилась необитаемая квартира: ее — то дверь как раз была на запоре уже несколько месяцев. Вот эту лестничную площадку они с Кудрявым и облюбовали себе под спальню: притащили наверх кипу газет и ночью ими укрывались, а днем прятали под корыта в кладовке.

Кудрявому очень нравилось разыгрывать роль солидного человека, особенно перед завсегдатаями бара “Кинжал”, которые, к его удивлению и удовольствию, стали о нем отзываться с уважением. Лиха беда начало — он нашел себе работу на посылках у торговца рыбой, что торговал на рынке Маранеллы. И даже по воскресеньям не желал выходить из роли: решительно отклонял предложения Плута и прочих дружков прошвырнуться в центр и вместо этого водил невесту в кино. Хотя про невесту доброго слова не скажешь. Ладно бы, выбрал из дочерей синьора Антонио двадцатилетнюю Надю или восемнадцатилетнюю Лючану, так нет — связался с прыщавой соплячкой, что в ту ночь все пряталась за занавеской и ни звука не проронила. Когда Кудрявый проводил с ней время и не удавалось ее потискать (а удавалось это крайне редко, потому что уединиться было негде, да молодые не особенно и стремились к этому), его одолевала смертная скука. В конце концов он обязательно находил, к чему прицепиться, чтоб надавать ей оплеух. А в глубине души только и мечтал о том, как бы улизнуть поскорее в бар, к Плуту и закадычной шпане. Но являлся туда гоголем: дескать все жизненные проблемы решены, больше и желать нечего.

Словом, Кудрявый упорно делал вид, будто взялся за ум, остепенился, и теперь его нечего ровнять со всякой швалью. Но фасон фасоном, а ежели намечается какой шабаш или кража, тут без Кудрявого не обойтись. Так, неплохо они поживились за счет хозяина бара, добрейшего человека, который поутру, наводя в заведении порядок, поливал отборной бранью эту шпану. Что взять с этакого сброда, когда и Плут, и многие другие из его компании уже не раз побывали в Порта-Портезе и не на словах изучили все методы “современного” образования? У них к тому же вырос большой зуб на сестру хозяина, которая грубо с ними обходилась. Как не отомстить за поруганную гордость, тем более что это благовидный предлог для всяческих бесчинств, как не послать куда подальше стерву сестрицу… С другой стороны, жить на ту жалкую мелочь, что Кудрявый зарабатывал у рыботорговца, ни один порядочный человек не сможет. Поэтому, если что плохо лежало, он крал: во-первых голод — не тетка, во-вторых, невесте давно пора колечко справить… И они с Плутом опять замыслили крупный налет на те же мастерские, где в прошлый раз натырили железяк, сбыли их старьевщику и целый месяц жили припеваючи.

На дело отправились вчетвером: Кудрявый, Плут, Альдуччо и еще один — Лелло, завсегдатай бара “Кинжал”. Ну и, само собой, тележку прихватили.

Как только пришли на место, вдруг задул ветер и под аккомпанемент железнодорожных проводов, на которых наигрывал, как на гитарных струнах, осыпал разбойников клубами белесой пыли и мусора. В мгновение ока все стало белым, кроме неба, — оно, наоборот, стало черным. На этом адово-черном фоне бело-розовые фасады Казилины казались конфетными обертками. Потом свет померк, все окуталось промозглой мглою, а ветер, будто мало ему было этой тьмы, продолжал набивать глаза удушливой пылью.

Четверка укрылась под портиком как раз вовремя, чтобы ее не окатил ливень. Раскаты грома были такие, будто в огромный бидон сложили все купола Святого Петра и трясут этот бидон где-то между небом и землей; эхо разносится на несколько километров окрест, до самого Куадраро или Сан-Лоренцо, а то и дальше — быть может, до тех мест, где еще голубеет небо и чирикают воробьи.

Через полчаса дождь кончился, и продрогшая до костей четверка добралась наконец до Порта-Метрония. Небо все еще было затянуто темной завесой, будто скрывающей что-то страшное; то и дело ее взрезали красные зарницы. Вечер наступил часа за два до срока, с деревьев капало. В такую погоду хозяин собаку из дома не выгонит. Друзья распределили обязанности: Кудрявому досталось стоять на атасе с тележкой. Остальные прошмыгнули внутрь и, забравшись в склад, еще раз кинули на пальцах, кому первому идти с мешком. Жребий пал на Лелло. Дрожа как осиновый лист, он вошел и доверху набил мешок полуосями, сверлами и прочим ломом. А потом тихонько окликнул Альдуччо и Плута, чтобы помогли ташить мешок — благо, самая опасная часть работы уже сделана. Но те не отозвались. Лелло выглянул, а их и след простыл. Тогда он побежал к Кудрявому спросить, куда те подевались. Кудрявый только плечами пожал. Тогда Лелло вернулся на склад, прихватив тележку: раз так, он и сам справится. Кудрявый видел, как он появился вновь с нагруженной тележкой, но тут — откуда ни возьмись — сторож.