«Эй, ты! — кричит Анна. — Мы приехали из Польши, у нас кончились деньги, мы думали, что сможем пожить у тебя день-другой. Коберлинг! Ты меня узнал?»

Коберлинг тушит ногой бычок и сходит с насыпи. «Я узнал тебя. Я все понимаю, незачем так кричать».

Анна нажимает на ручку, наркоман медленно выходит из машины, Коберлинг смотрит на его невероятно грязные джинсы. Из кухни раздается сонный детский голосок. Коберлинг думает, что на кроватку падает свет, что вокруг лампы кружатся мухи, он чувствует, что все это для него уже чересчур, чувствует слабость. Где Констанц, думает он, Констанц, которая могла бы взять все это на себя, потому что я не хочу никаких гостей и в первую очередь не хочу наркомана.

Он вытирает пот над губой и идет к воротам по гравиевой дорожке. Гравий громко хрустит под его ногами. Анна, думает Коберлинг, Анна. Ты и твой отец-клоун, циркач-дурачок. Когда ты была ребенком, я тебя однажды поколотил. Ты прыгнула мне на спину, когда я медитировал. Когда ты была ребенком, мы были с тобой на равных. Я с твоим папашей-клоуном просиживал ночи на кухне, мы с ним ели и пили, пока не падали под стол. Ты мне действовала на нервы, этот вечно вымазанный шоколадом рот, ты мне и сейчас действуешь на нервы.

Коберлинг снимает щеколду и распахивает ворота. «Дружище Коберлинг, — говорит Анна и улыбается: — Ах, Коберлинг, дружище, сколько лет прошло с тех пор, как мы последний раз виделись. Годы!»

«Да, — говорит Коберлинг, — годы».

Наркоман делает два шага и подает Коберлингу грязную руку. Коберлинг ее не берет. Он остается у ворот, его молчаливая и напряженная поза должна дать понять, что лучше бы им отсюда уйти. Что гостей здесь не ждали. Что старая дружба уже ничего не значит. Но они не понимают. Стоят и смотрят. Коберлинг поворачивается, идет по гравию назад к веранде и произносит куда-то в небо: «Если хотите, можете оставаться. Есть комната для гостей, под крышей».

Вечером Констанц возвращается с прогулки, не позже, чем обычно, но для Коберлинга поздно, как никогда. Он сидит на веранде с Анной и наркоманом, имя которого он знать не хочет, и курит одну сигарету за другой. Макс сидит перед наркоманом на полу и слушает истории про инопланетян, друидов, про Новую Гвинею, про конец света. С широко раскрытым ртом, из которого тянется нитка слюны. Левой ручкой он схватился за ботинок наркомана и тихонько, невзначай потягивает его шнурки. Коберлинг презирает Макса за лишенную предрассудков доверчивость, с которой он слушает наркомана. Идиот, думает Коберлинг. Макс, это то, что я называю идиотизмом.

Анна сидит, скрестив ноги, на плетеном кресле, смотрит на Коберлинга и предается детским воспоминаниям. «Что-то с тобой было, Коберлинг. Какая-то смешная история, я не могу вспомнить. Я только помню, как ты с моим отцом сидел на кухне, ночи напролет. Эй, Коберлинг. Ты это помнишь?»

Коберлинг молчит, не хочет ей подсказывать. Он мог бы рассказать историю о пощечине. Он мог бы ей рассказать, что за лето, проведенное в деревне, она становилась черной, как негритенок. Он мог бы ей польстить — вспомнить ее детские каламбуры, которые ее папаша-клоун, наполняясь гордостью, записывал в специальную оранжевую тетрадь. Он мог бы сказать, что она была очень тощая, кожа да кости, в то утро, когда она с утра исчезла в лесу и пришла под вечер, исцарапанная, с клещами на икрах. Он мог бы сказать: «Твой отец-клоун оставил тебя в покое. Он дал тебе возможность сделать то, что ты хочешь, и ты тогда исчезла. На целый день. Тебя просто не было, и все, для нас ты не существовала этот день. Наверно, это до сих пор остается для тебя самой сильной травмой».

Но он не хочет ничего говорить. Она его не интересует. Ее папаша-клоун его тоже больше не интересует. Он хочет тут сидеть, молча и чтобы его тоже никто не трогал. Коберлинг закуривает очередную сигарету, он замечает, что все время сидит, стиснув зубы. На гравиевой дорожке появляется Констанц, она идет пританцовывая, она возмутительно беззаботна. «Слишком поздно, — думает Коберлинг, — слишком поздно, моя дорогая, потому что они уже здесь, и уйдут они нескоро».

Констанц сразу узнает Анну. Улыбается, тихонько хлопает в ладоши, подносит руки к лицу. Смеется. Опускает руки. Коберлинг чувствует отвращение. Он уже заранее знает, что она скажет: «Анна! Такая же маленькая, худенькая Анна, и при этом на пятнадцать лет старше, чем была тогда. Я не могу поверить своим глазам, что это ты сидишь!» Анна сияет, выглядит смущенной, представляет Констанц своего наркомана, робко поглядывает на Коберлинга. Коберлинг откидывается на спинку стула, потом встает и уходит на кухню. Маленькая, худенькая Анна! Бред собачий. Он достает из холодильника оливки, сыр, салями. Нарезает хлеб, открывает вино, все, как тогда. «Сейчас будем ужинать», — думает Коберлинг. Сейчас будем кушать, и что-то сейчас еще будем делать, если бы это была только чертова еда, это было бы еще не так плохо.

Скоро осень, поэтому темнеет быстро. Над сливовыми деревьями на задворках сада свет уже серый; Одер сейчас будет розовый и голубой. Коберлинг думает, что ему понадобилось сорок семь лет, чтобы заметить, что поля пшеницы, озера и реки ненадолго светлеют прежде, чем наступает ночь. Еще ему понадобился для этого дом. А может, и Макс, и Констанц. Если бы сейчас все было как обычно, ребенок уже спал бы, щечки у него были бы розовенькие, он бы посапывал. Коберлинг сидел бы с Констанц на веранде, читал бы или молча сидел. Он бы, может быть, подошел наконец к компьютеру и написал две-три фразы диалога для одного из тех сценариев, с помощью которых он зарабатывает себе на жизнь. Два-три небольших предложения, вложенные в чужие уста, и так каждый вечер. Лампа на письменном столе светила бы зеленым светом, потому что зеленый свет успокаивает. Мотыльки бились бы о сетку, натянутую на окно, и он думал бы о том, что эта жизнь хороша и отвратительна в одно и то же время.

Но теперь на Наполеоновом холме стоит наркоман и забивает косяк. Кулечек. Зажигалка «Зиппо» шипит. Коберлинг слышит сладкий запах гашиша. Он думает о Розе Мартенштейн. О Розе Мартенштейн, которая пришла на карнавал в костюме Королевы Ночи и, сделав затяжку гашиша, рухнула на пол, точно кукла в черном сатине. Конечно, он тоже курил гашиш. Например, с отцом Анны. Они сидели в саду, курили один косяк за другим, и отец Анны кричал: «Свази-травка!» или: «Свазиленд!», пока Коберлинг от смеха не падал со стула. Анна спала в комнате под сеткой от комаров, бормотала во сне, и Коберлингу и в голову не приходило, что через двенадцать лет у него у самого будет ребенок. Откуда он мог это знать?

Наркоман на Наполеоновом холме оборачивается и жестом предлагает Коберлингу косяк. Коберлинг качает головой, наркоман пожимает плечами и сходит с насыпи. Красный огонек косяка исчезает между сливами, Коберлинг неуверенно берется за дверную ручку. Констанц и Анна все еще сидят на веранде, Макс у Констанц на коленях, большой палец он держит во рту. За последние четыре часа ребенок не сказал Коберлингу ни единого слова. Он все время вис на Анне или на наркомане и вел себя так, как будто прежде не видел никаких других людей. Коберлинг считает, что это неправильно. Макс должен был спрятаться за его спиной и спросить его, плохие это люди или хорошие.

Анна рассказывает про Польшу. Макс смотрит на нее и время от времени глубоко вздыхает. «Я не понимаю, почему вы до сих пор там не побывали, это же так близко. Аистов там, как в Берлине голубей. Они там за тракторами бегают и клюют насекомых. А как они любят мороженое, эти поляки, ты не представляешь. Леды и леды куда ни глянь, всюду едят мороженое, беспрерывно».

Макс вынимает пальчик изо рта и очень внятно говорит: «Мороженое». Коберлинг чувствует, как у него от приступа нежности по спине ползут мурашки. Что за странный разговор. Ребенок произнес единственное слово, которое он из всего этого понял, — мороженое.

Анна говорит, жестикулируя, все время поправляет волосы, зачесывает их за уши. «Констанц. Ну расскажи, как вы тут живете».