— Так оно и есть, — сказал я.

— Ну а теперь вы должны рассказать, как вы пришли к выводу, что нашли Роковую Монахиню. Вы ведь тогда еще не слышали конца моей истории? И как вы смогли определить, что именно эта из четырех мумий была сестрой Агатой? И почему вы решили, что именно в картине над шкафом надо искать разгадку того, как проникнуть в потайной ход?

Что я должен был ответить архивариусу? Мог ли я рассказать ему о моих ночных видениях? Я попытался навести его на след встречным вопросом:

— Разве вы не обнаружили сходства между изображением на этой картине и мертвой монахиней там внизу?

— Нет, — сказал доктор Хольцбок и стал рассматривать картину, которая теперь в ярком полуденном свете стала видна довольно отчетливо. — Впрочем, надо посмотреть с близкого расстояния… — И он приставил лестницу, которая все еще стояла у стены. Но снять картину со стены он не смог. Я… я же почувствовал, что не в состоянии помочь ему. Позвав двух рабочих ему на подмогу, я оставил его, потому что не мог избавиться от суеверной мысли, что этой картине лучше оставаться на стене. Таким образом, сновидения моих ночей снова взяли власть надо мной, на этот раз средь бела дня. У меня возникло ощущение, что я попал в очень странную историю, и я с ужасом понял, что не могу выбраться из нее. Она опутала меня, как гигантская змея. Когда я стоял снаружи под ярким солнцем в пыли и шуме работы, я твердо решил, не заботясь о последствиях, заявить завтра, что я заболел, и взять отпуск. Но прежде я хотел еще завершить этой ночью свои наблюдения, поскольку был убежден, что сегодня должно было произойти что-то решающее.

Через четверть часа пришел архивариус с обоими рабочими и заявил, что никак не удается снять картину со стены, разве что разломать раму или вырезать холст.

— Не пожимайте плечами, — сказал он. — Создается впечатление, будто вы знаете обо всех этих удивительных, таинственных вещах больше, чем моя хроника. Вы мне должны еще высказать свое мнение по поводу всего этого, потому что я собираюсь написать о наших находках статью для «Записок Исторического общества».

С тем он и ушел, оставив впечатление очень славного, образованного, особо не мучившегося романтическими бреднями человека.

Этот день тянулся для меня бесконечно. Часы серыми лицами скользили мимо меня, словно скучные надоевшие тени. Когда настал вечер и я пришел домой, жена заметила мое волнение, и я смог ее успокоить, лишь пообещав, что завтра не пойду на работу. Уже было одиннадцать часов, а у кровати моей жены все еще горел свет. Казалось, как раз сегодня она не могла уснуть, и я был вне себя от страха, что осуществление моего замысла может сорваться. Наконец — было уже около двенадцати — она еще раз склонилась надо мной и, поскольку я делал вид, что сплю, со вздохом погасила свет и уже через две минуты была не в состоянии услышать, как я тихо поднялся и вышел из комнаты. В тот момент, когда я очутился перед подъездной дверью, на башне старой монастырской церкви пробило двенадцать часов. Я услышал крик, затем шум бежавших людей, и вот мимо меня пролетела женщина — это была Агата, страшные, горящие огнем глаза посмотрели на меня, — а за ней свора преследователей.

Я помчался за ними.

Опять было то же сказочное скольжение и парение, в котором дома справа и слева казались мне отвесными стенами, направляющими наш бег. Лишь две вещи я видел с полной отчетливостью: группу преследователей передо мной и ночное небо над нами, которое было покрыто множеством небольших белых облаков, как река льдинами во время ледохода. В промежутках и расщелинах между ними, словно лодка на темной бездонной глади неба, всплывал время от времени лунный серп.

Теперь погоня приблизилась к забору, окружающему руины, и тут фигуры передо мной исчезли. Но это было не бестолковое метание преследователей в разные стороны, как в прошлый раз: создавалось впечатление, что их засосало в какую-то воронку. Мне показалось, что сначала бежавших закрутило в воздухе, как столб дыма, а затем втянуло в землю. В это время я уже очутился перед колодцем, который был вырыт в течение дня по моему приказу. Кругом лежала выкопанная земля, несколько досок и два красных фонаря были установлены для предупреждения прохожих. Но доски, закрывавшие отверстие колодца, который вел к склепу, были отброшены в сторону. Я распахнул дверь в заборе и побежал — не пытаясь найти сначала ночного сторожа, который мог быть в другой части обширной территории, — между грудами обломков к большому двору, который был еще обозначен остатками окружавших его зданий. Я не знаю, какой голос подсказал мне, что нужно быть именно здесь; я ощущал это как необходимость, которой не мог не подчиниться. Едва я спрятался за обломком большого свода, как двор стал заполняться людьми.

То, что предстало передо мной, почти невозможно описать. Хотя все было как во сне, я различал мельчайшие детали. Люди шли от церкви, освещенной лунным светом. Но выходили ли они через широко раскрытые двери или возникали из стен, я не в состоянии был определить. Мне только показалось, что их было слишком много, чтобы все они могли выйти из дверей. Но самым странным было то, что я видел, как беспорядочно они двигались, оживленно жестикулируя, видел, как они что-то кричали, ожесточенно доказывали друг другу, толкаясь и размахивая руками, но ничего не слышал, кроме шума множества шагов. До моих ушей не долетало ни одно из тех слов, которые они произносили, ни один из их криков. У меня было такое впечатление, будто я вижу происходящее на сцене, от которой отделен звуконепроницаемой стеклянной стеной, так что я могу лишь наблюдать за действием, но не слышу звуков. Впечатление театра усиливалось еще и потому, что актеры появлялись на этой сцене в исторических костюмах. Большинство из них носило простую и удобную одежду представителей третьего сословия, но некоторые были одеты свободнее, как студенты, или строже и торжественнее, как городская знать.

В оцепенении, вызванном страхом, существует определенный предел, после достижения которого тревога за собственное «Я» исчезает и человек начинает жить только глазами, в то время как все остальные чувства как бы отключаются. Этого предела я уже достиг и могу поручиться за то, что все увиденное мной происходило в действительности. Итак, весь двор был заполнен людьми, и несколько раз некоторые из них проходили так близко от моего укрытия, что я мог отчетливо разглядеть их странно застывшие лица. После какого-то периода возбужденного метания во все стороны и суеты внимание всех сосредоточилось на открытых воротах церкви; из них вышла группа мужчин, которые вели в середине женщину. Ее подталкивали вперед кулаками, били по лицу и дергали веревку, которой она была привязана за шею. Я видел, как она поводила плечами, будто всего лишь отгоняла назойливую муху. Один из студентов, оттеснив остальных, устремился вперед и, приблизившись к женщине, казалось, бросил ей в лицо какое-то ругательство, после чего ударил ее два раза по голове обнаженной рапирой. Тут женщина подняла на студента темные глаза, горящие из-под гладкого белого лба. Это была сестра Агата, Роковая Монахиня. Под непрекращающимися ударами и пинками ее протащили на середину двора, где стояли несколько одетых в черное знатных горожан. Выпрямившись во весь рост, я увидел ее фигуру в бледном, робком лунном свете перед группой мужчин, которые, казалось, олицетворяли общую ненависть толпы. С головы монахини соскользнул белый платок, и она выглядела сейчас так, как на картине в ризнице. Здесь один из знатных людей подошел к ней и, в то время как толпа напирала со всех сторон, разломал над головой монахини белую палочку и швырнул обломки с выражением отвращения ей под ноги. После этого народ отпрянул назад и освободил место, на котором теперь стояла монахиня рядом с плахой. С плахи поднялся сидевший на ней человек в красной накидке. Я видел все подробности жуткой экзекуции; видел, как мужчина достал блестящий широкий меч и сбросил красную накидку, как он разорвал вверху платье на монахине, так что стали видны белая шея и чудные плечи, и как он заставил ее стать на колени перед плахой. Я был близок к тому, чтобы закричать, и в то же время почувствовал какое-то облегчение от того, что эти темные, горящие огнем глаза, которые в последние секунды неотрывно смотрели на мое укрытие, будто видя меня там, наконец отвернулись. Вот голова легла на плаху, палач взмахнул мечом, сверкнувшим в лунном свете, и фонтаном брызнула струя крови. Но она не пролилась на землю, не распалась на отдельные капли, а осталасьвисеть в воздухе, как бы застыв, в то время как голова упала с плахи и, словно следуя последнему порыву казненной, покатилась прямо по направлению ко мне. Тут толпа стала кидать шляпы в воздух и разразилась необычайным ликованием, выражения которого я отчетливо видел, хотя и не слышал ни звука; как во внезапном помешательстве, набросилась она на обезглавленное тело, топтала, пинала и швыряла его во все стороны, будто ее ярость еще не была полностью утолена. А голова тем временем продолжала катиться, не меняя направления, ко мне и наконец остановилась совсем рядом с моим укрытием. Темные, горящие огнем глаза смотрели на меня, и я услышал слова, первые за все время страшной сцены, слова, которые вымолвили губы головы: «Ты навсегда запомнишь Роковую Монахиню».