Катя сидела на одной из них, обратившись лицом к селению и наблюдала, как стайка маленьких, не больше шершня, воробышков, деловито сновала между веток с крупными цветами, а на мелких, высоко, почти по-комариному, жужжали пчелки. Большие воробьи дрались на крыше с мелкими воронами из-за прошлогодней падалицы.
В ярком свете летнего солнца с высоты открывался чудный вид, вполне совпадавший с рассказом Доркона, когда он приглашал Катю «украсить его юбилей»: зверь в горах, хлеба на полях, лоза на холмах, стада на лугах, и море, на берег набегая, плескалось на мягком песке.
От дороги на Мантамадос, по которой сама Катя проехала только час тому назад, к вилле приближалась группа молодых людей, также, вероятно, приглашенных Дорконом на свой день рожденья. В зарослях жасмина хрустнули ветки, и Катя, рассеянно глянув в ту сторону, увидела, что среди прочей живности, копошащейся в кустах, присутствует и лохматая морда собаки, которая явно с «дальним прицелом» обустраивала себе лежку. «Милый песик», – подумала Катя и снова посмотрела на дорогу.
В приближающейся группе Катя сразу обратила внимание на статную спортивную фигуру молодого человека с красивыми вьющимися волосами и упругой походкой. У калитки приехавших встречал хозяин дома, Доркон – начальник департамента образования митиленского муниципалитета, сокурсник Кати по Московскому Педагогическому Университету, «педагожке», как звали его между собой выпускники.
Доркон и сам был еще очень молод, но разница в пять лет и занимаемая им здесь, в Греции, должность делали его в глазах Кати «старшим товарищем, неглупым и чутким».
Доркон с приехавшими поднялись по выложенной плоскими камнями тропинке к столу, за которым сидела Катя, и он представил ее своим новым гостям:
– Екатерина Маслова, но лучше – Катя, наша гостья из России. В рамках программы обмена специалистами преподает биологию баранам и лентяям из второй митиленской мужской гимназии и украшает сегодня наше собрание. Ее чудное имя всегда вызывает у меня ассоциации с чем-то белым, пушистым и прекрасным, как лепестки жасмина, но, к сожалению, эта пушистость холодна, как снега где-нибудь в родной для Кати России. И, к сожалению, как и настоящие снега, Катюшина пушистость от моего тепла обретает текучесть и журчащим ручейком скрывается в тумане невнятных обещаний, который скоро вновь собирается в колючую пушистость…
Катя сразу подтвердила эту характеристику, сказав:
– Право, Доркон, вы своей горячностью рискуете рассеять даже этот туман! И учтите, если бы мои «бараны» узнали, что вы назвали их еще и «оболтусами» (а именно так, как вы помните, по-русски звучит слово «лентяй» применительно к нерадивым ученикам), вряд ли они упустили бы случай нашкодить вашей красавице «хонде», когда вы в очередной раз приедете для методических консультаций в нашу гимназию…
Слово «оболтус» слишком явно отдает долгом Харону. И у русского поэта Мережковского об этом сказано так: «Обол – Харону: сразу дань плачу врагам моим…»
То ли тень Харона, то ли упоминание о методических консультациях, то ли Катино напоминание русского слова «оболтус» смутили Доркона, но он, явно стараясь уйти от этой темы, предложил перед обедом сходить искупаться. Гости согласились, справедливо полагая, что хозяину виднее, как спланировать праздник.
Но Катя отказалась, сославшись на то, что она хотела бы подробнее осмотреть заросли жасмина и березы – такое сочетание растительности она встречает в этой местности впервые и ей, как биологу, хотелось бы рассмотреть этот симбиоз поподробнее. (Разумеется, это было отговоркой – просто она забыла дома купальник.)
Охранять Катю (говорили, что где-то неподалеку волчица кормила волчат – так мало ли что!) остался один из приехавших гостей, тот самый красавец, которого Катя отметила у калитки – Мотя, как он сам представился. Доркон уточнил: «Мордехай Вануну – тоже участник программы обмена стажерами из Израиля. У нас он – учитель физики в гимназии для девочек-сирот моливосского приюта жертв межнациональных конфликтов. И учитель столь искусный и деликатный, что девочки, будто стадо козочек, слушаются каждого его слова».
Услышав это, Катя почему-то смутилась, но быстро взяла себя в руки и сказала, что терпеть не может физику. Мотя тоже смутился и спросил: «А что вы любите?» Катя, как и подобает в таких случаях, ответила: «Ну, хорошую музыку и классическую литературу».
Доркон принес из дома стереосистему и стопку CD. «Здесь и музыка, и аудиокниги. Не скучайте без нас», – сказал он и вместе с гостями отправился к морю.
Когда захлопнулась калитка, Катя склонилась к ветвям жасмина, как будто рассматривая желтые бусинки на концах тычинок самого крупного цветка, а на самом деле просто не зная, что и о чем следовало говорить этому красавцу с черными вьющимися кудрями, который знал физику и за которым каждый день бегала стайка молоденьких козочек-сирот.
Томилась ее душа, взоры рассеянно скользили по глянцевитым лепесткам…
Мотя перебрал принесенные Дорконом диски и спросил:
– Вы что предпочтете – «Орфея и Эвридику» или «Дафниса и Хлою»?
Катя поняла, что это – его маленький экзамен и, не отрывая глаз от цветка, сказала:
– Музыку Глюка я очень люблю, но Равель кажется мне более подходящим… сейчас.
Мотя явно остался доволен Катиным ответом, но не мог отказать себе в удовольствии продемонстрировать девушке свое знание музыки:
– А почему вы решили, что я имел в виду Равеля? Недавно для российского, кстати, фильма «Дафнис и Хлоя» Шандор Калош написал диптих для терменвокса и лютни.
Катя смутилась – ни этого режиссера, ни фильма она не знала. Но вышла из затруднения, сказав:
– Понимаю – вы, как физик, конечно, предпочли бы терменвокс. Ведь его изобрел физик!
Теперь смутился Мотя – он как-то не задумывался о том, кто изобрел терменвокс. А Катя, увидев это смущение, добавила:
– Как вы, конечно, помните, это сделал в 1918 году Лев Термен… Он его даже Ленину демонстрировал!
Мотя, обрадованный тем, что эта девушка интересуется историей физики, изобразил, тем не менее, горесть и воскликнул:
– Увы, милая Катя! Ни музыки к фильму, ни диска с балетом Равеля нет, а есть только аудиокнига, да еще на вашем родном русском языке! Текст читает Михаил Козаков. Я был однажды на его выступлении, когда он жил у нас в Израиле. А вы должны его помнить – он играл Педро Зуриту в фильме «Человек-амфибия». Вы видели этот фильм?
Катя тоже светилась радостью – все-таки она выдержала экзамен у этого красавца и такого умного физика!
– Конечно, видела! И очень люблю его… А вот о таком диске я ничего не слышала… Наверно, Доркон раздобыл его специально для меня. Он, Доркон, вообще-то очень славный, и подарки дарит всегда неожиданные и желанные. Недавно он подарил нашей гимназии птенцов горных птиц на радость мне и «оболтусам»… Вот только не понимаю я, что за всем этим стоит, чего он от меня хочет?..
Мотя слушал это с непонятным ему самому раздражением против Доркона. Но разбираться в своих чувствах не стал, а положил диск на квадратную панель вводного устройства, и нажал кнопку.
– Слушайте, Катя! А я попробую уловить музыку текста и по выражению вашего лица понять, что именно в каждый данный момент происходит с Дафнисом и Хлоей. Я использую метод Гамлета, когда он в театре следил за лицом короля.
И, немного рисуясь, добавил:
– Я вообще-то люблю английский язык времен Шекспира, а вот с музыкой русского пока не знаком.
Так Моте удалось, совершенно не смущая простодушия Кати, получить возможность неотрывно смотреть ей в лицо и наслаждаться пластикой ее губ, щек, бровей, видеть блеск ее глаз и по искренней мимике ощущать движения ее души.
Если бы Мотя знал русский язык, он бы понял, что Козаков начал не с текста Лонга, а предпослал ему введение, где привел примеры влияния великого романа на современную литературу. И, в частности, вспомнил стихотворение Дмитрия Кедрина «Цветок»:
Я рожден для того, чтобы старый поэт