– Я не незнакомец, – сказал он. – Я доктор, слуга Господа, посланный облегчить твою болезнь.

– Что-то я уж слишком часто слышу это, – сказала она.

Когда доктор положил руку ей на лоб, она с шипением отпрянула. Габриэль смотрел с растущим раздражением, как этот человек обращался с ней с меньшим вниманием, чем пастух осматривал бы своих овец. Ада терпела короткий осмотр дольше, чем он мог предположить – то есть дольше, чем пара вдохов.

– Не трогайте меня!

Доктор побледнел от ее режущего ухо крика и отдернул руку.

– Она явно перевозбуждена и страдает от лихорадки. Ее настроение неустойчиво, и его нужно исправить.

Габриэль поднес кулак ко рту.

– Исправить как?

– Мы сделаем надрез...

– Разрежете меня?

Лицо Ады стало пепельно-серым.

– Нет, нет, нет. Глупости. – Доктор замахал руками, успокаивая ее, длинные рукава порхали как крылья. – Кровопускание полезно для здоровья, и это хорошее укрепляющее средство, его совсем не надо бояться.

– Нет! – Ада попыталась вырваться, но монашка крепкими крестьянскими руками схватила ее за плечи и пригвоздила к кровати. – Отпустите меня! Вы не можете этого делать!

Монашка посмотрела на Габриэля, из-за сопротивления Ады ее чепец сбился набок.

– Мне понадобится ваша помощь, чтобы удержать ее.

Габриэль напряженно покачал головой, ему было не по себе.

– Пожалуйста, подождите минутку...

– Молодой человек, – произнес доктор покровительственным тоном. – Независимо оттого, каково происхождение ее болезни, она совершенно не в себе. Не ждите, что она будет реагировать разумно на проверенную процедуру.

Нахмурившись, Габриэль перевел взгляд с охваченной паникой Ады на эту бесстрастную парочку.

– Почему источник ее болезни не должен иметь значения?

– Я личный доктор архиепископа Толедо, и мне не нравится...

– Габриэль!

Ада ударила монашку и соскочила с кровати, оттолкнув испуганного доктора. Монашка бросилась за ней, оказавшись гораздо проворнее, чем можно было подумать, но промахнулась и рухнула на бок. Габриэль поймал Аду и усадил на пол. Она прижалась к нему.

– Отдай ее мне, – сказала монашка, вставая и потирая бок. – Или я позову стражников.

Габриэль отверг ее требование мрачным взглядом.

– Подождите. Вы оба.

– Не позволяй им, – прошептала Ада. Ему было трудно понимать ее из-за дрожи и необычного акцента, но ее страх был почти осязаемым. Пот на ее коже даже пах по-другому – резкий, почти едкий. – Я лучше умру сегодня, чем вынесу их лечение.

– Inglesa, хорошо ли это?

Лихорадочные глаза встретились с его взглядом. Она тяжело дышала, ей ненадолго удалось совладать с дрожью.

– Я тебя когда-нибудь о чем-нибудь просила? Теперь я пройду. Пожалуйста.

Он обнял ее за плечи, закрыв своим телом от краснолицего доктора. Вся растерянность и смятение, которые он чувствовал несколько мгновений назад, улетучились, сменившись одним-единственным инстинктивным желанием: защитить.

– Я хочу, чтобы вы вышли из этой комнаты, – тихо сказал он.

– Вы не можете говорить это серьезно, – ответил доктор. – Состояние этой женщины необходимо исправить, иначе она будет страдать от последствий. Они угроза для ее здоровья.

– И для здоровья остальных.

Монашка недовольно поморщилась.

Габриэль посмотрел на Аду. Она съежилась, вцепившись в его руку так, словно это спасительная ветка над бушующим потоком.

– Можно это сделать без кровопускания? – спросил он.

– Кровопускание – это самый эффективный...

– Вон, – сказал Габриэль. – Сейчас же. Пока я не помог вам.

– Вы не можете...

– Резать ее неприемлемо. Я спросил о других вариантах, и вы не предложили их.

Лекарь возмущенно залепетал, его брови задергались, как серые гусеницы. А вот у монашки хватило голоса высказаться за них обоих.

– Мы сообщим об этом сеньору Латорре и еще вашему наставнику. Такое неуважение невозможно терпеть.

– Ваши угрозы меня не испугают. А теперь уходите.

Дверь за ними закрылась с почти оглушительным грохотом. Негодующее бормотание монашки разносилось эхом за тяжелой дубовой дверью, смешиваясь с жестокой бурей шума в голове Ады. Крики гоблинов, плач детей – все они требовали одного и того же. Еще. Еще опиума. Все, что угодно, лишь бы заглушить этот шум, прекратить боль, прогнать кошмары.

Она теснее прижалась к Габриэлю, как будто такое было возможно. Она надела его как вторую кожу. Пот покрывал ее словно проливной дождь, но совсем не такой чистый и освежающий. И ей все еще было холодно, даже еще холоднее – это был холод, который проникает до костей и вторгается даже в самый глубокий сон. Он был ее мучителем и ее тюремщиком, и все же он давал тепло своего тела и защитил ее от тех, кто мог причинить зло.

Может ли быть что-то хуже?

Да, когда она делала худшее самой себе.

– Почему ты сделал это?

Габриэль покачал головой и хмуро встретил ее взгляд. Опять английский. Никогда раньше она не испытывала таких трудностей с переводом. Думать четко и на нужном диалекте было невыносимым бременем, точно так же как тогда со шнурками – простые вещи, которые были знакомы ей как дыхание. Но даже дыхание теперь стало испытанием.

Она уклонилась от этой мысли и увидела лицо шерифа Финча. Это он сделал ее такой. И все это время люди вроде Габриэля судили ее за то, что она сделала из страха и отчаяния, – святые люди, у которых было больше ответов, чем сострадания.

Ее живот пронзила боль. Она закричала и вонзила ногти в тело. Его тело. Какой-то уголок сознания отметил, как он резко вдохнул. Она боролась за вдох, который бы не пронзал ее и не давил. Цвета отвечали безумными узорами, пересекаясь, но никогда не смешиваясь, стреляя ей в глаза, даже когда она изо всех сил зажмуривалась.

Терпеливые руки гладили ее по волосам. Тихие слова прорывались сквозь бремя ее агонии. Она чувствовала себя лучше, больше владела собой в этом успокаивающем присутствии. Она пыталась рассмотреть, что это за добрая нянюшка вошла в ее комнату.

Но это был всего лишь Габриэль. Его прикосновения. Его слова. Он.

Упрямый дурак.

Она подняла руку над лицом, глядя, как она дрожит, словно цветок, трепещущий на стебельке. На этот раз по-кастильски:

– Почему? Почему ты сделал это?

– Слишком много причин.

– Я никуда не спешу.

Она смотрела, как ее ноги выплясывают какой-то нервный танец под подолом юбки. Чьи-то чужие ноги, несомненно, вот только шрамы были ее. Она же ощущала их неподвижными, горящими. По ее коже побежали мурашки.

Габриэль поднял ее вертикально. Его твердые пальцы, сжимающие ее плечи, не допускали возражений.

– В ордене я научился подчиняться старшим, но никому больше. Очевидно.

– Так вот почему ты спас меня? Ты был упрямым?

Он поймал ее взгляд, заглянув глубоко, прогоняя ослепляющие цветные пятна своими темными и спокойными глазами.

– И ты сказала «пожалуйста».

– Ты не требуешь ничего больше?

Он пожал плечами.

– Сегодня вечером это получилось. Возможно, тебе следует помнить об этом, на будущее.

Он встал и поднял ее, словно ребенка, своими мощными руками, неся ее так же осторожно, как нес бы горящее полено. Очередной спазм скрутил ее живот пылающими узлами. Она сложилась пополам и закричала. Габриэль держал ее крепко, пока боль не отступила, его руки дрожали. Она ослабела, сопротивляясь этой непринужденной силе, желая высосать ее из него и наполнить свои вены.

Он осторожно положил ее на кровать и вернулся со свежей водой из умывальника.

– Другая причина покажется тебе менее приятной, – сказал он.

Слова вертелись в ее мозгу по-английски и по-кастильски, мешанина из языков. Она выхватила из нее правильные и заставила свой язык двигаться.

– Ты уже так хорошо меня знаешь?

– Я думал, что ты сможешь заставить доктора дать тебе опиума.

Она рассмеялась. Габриэль напрягся. Но это был смех не Ады, а хохот сумасшедшего шута.