Мария Заландер воспользовалась наступившей тишиною, сходила за стаканом свежей воды, а потом тихонько села в уголке, рассчитывая не только улучить для себя минуту сосредоточенности, но и завлечь убитых горем супругов кратким покоем. Ей это удалось, почти на полчасика — тишину нарушали только стоны да вздохи.

Более скорым шагом, нежели обычно, подошел ее муж. Услышав его, она возблагодарила небеса, однако была поражена его видом, свидетельствующим о тревоге и сильном гневе.

— Стало быть, мы все в сборе? — сказал он, остановившись посреди комнаты. — Очевидно, вы уже знаете новость?

— Увы, да! — отозвался папаша Вайделих, который при появлении Заландера очнулся от задумчивости и встал. — Я и пришел сюда, господин Заландер, просить у вас совета, как быть. Надеюсь, все не так скверно, как выглядит с перепугу!

— Достаточно скверно! — ответил Заландер, заметивший дурное самочувствие Вайделиха и его жены. Та словно бы безучастно сидела в кресле, отвернувшись в сторону, и г-жа Мария, которая вышла из своего угла, жестом указала мужу на нее. Поэтому Мартин постарался говорить помягче, нежели намеревался.

— Младший чиновник, который приходил к вам, — продолжил он, обращаясь к Вайделиху, — побывал и у меня в конторе. Однако ж он кажется мне торопыгой и чересчур ревностным в службе; я обратил внимание, что он не мог дать точных разъяснений и вообще в воскресный день бегал по таким делам. И от меня он тоже хотел доведаться, что именно я при необходимости готов предпринять ради зятя, дабы не дошло до уголовного преследования. Намерение доброе, но покамест недостаточное для решения. Я оставил контору, чтобы разузнать все поточнее в соответствующем месте. Речь идет не о головотяпстве и подобных вещах, последствия коих возможно замять. Злоупотребляя своим положением, Исидор пускался в невероятно дерзкие аферы и постоянно был на волосок от разоблачения, каковое в итоге и произошло на минувшей неделе. Три дня продолжалась проверка книг в его конторе. Вчера растрата перевалила за сто пятьдесят тысяч, а конца пока не видать. Поэтому процесс в Унтерлаубе прервали и перенесли в Мюнстербург.

— Господи Иисусе! — донесся жалобный возглас из скорбного кресла мамаши Вайделих. Папаша Якоб поневоле опять сел. Услышанная цифра, словно факел, ярко высветила ему обстоятельства. Мартин Заландер тоже чувствовал усталость, как и его супруга Мария, и все четверо немолодых людей молча сидели там, где оказались волею случая.

После довольно долгого молчания г-жа Вайделих запричитала:

— Лучше б я пошла в церкву, хоть лишний часок ни о чем бы знать не знала! Хороший был бы часок, я бы в добром настроении воротилась домой, ничего этого не видавши! — Еще через несколько минут она вскричала: — Нет, надобно идти! Пойдем, Якоб, домой пора!

Поскольку она одновременно кое-как собралась с силами и встала, муж ее овладел собою и, совершенно подавленный, подошел к Заландеру, который тоже поднялся.

— Мне очень жаль, — с трудом проговорил Якоб Вайделих, — что мы доставили вам так много неудобств.

Голос изменил ему, и он умолк. Мартин подал ему руку; он видел, как этот человек страдает, и, забыв о собственных тяготах, произнес слова утешения, правда несколько сомнительные:

— Кто нынче может утверждать, что застрахован от всеобщего зла? Это как филлоксера или холера! Ежели кто косо на вас посмотрит, скажите ему только, чтоб шел домой да проверил, не явилась ли туда беда!

Между тем Амалия Вайделих возилась со своей шляпою, которая от треволнений сбилась на сторону и не желала сидеть как положено. Она пыталась приладить ее перед зеркалом на место и закрепить, и Мария Заландер пришла ей на помощь. Однако Амалия вдруг сорвала шляпу с головы и заявила, что не станет ее надевать, пойдет простоволосая.

Так Вайделихи отправились в путь. Едва они вышли на улицу, женщина так ослабела, что папаше Якобу пришлось взять ее под руку; в левой руке он нес красивую яркую шляпу, за ленты, как корзинку. Собственная его потертая, пропотевшая шляпа довершала диковинный вид супругов, которые брели, грустно пошатываясь из-за неуверенной походки женщины, а ведь обычно она даже после нескольких бокалов вина никогда не шаталась.

Их провожали взглядами, иные прохожие даже останавливались, и кто-то внятно обронил:

— Ишь, как хорошо эта парочка позавтракала!

Они поймали эти слова острым ухом новорожденного позора, но не смотрели ни направо, ни налево. На просторном мосту идти стало еще труднее; с обеих сторон толпами шагали богомольцы из церквей, и почти все глядели на шляпу, висевшую у Якоба на левой руке, а затем на слегка растрепанную прическу его жены.

— Дай-ка мне шляпу, Якоб! — сказала она. — Негоже тебе нести ее!

Он без возражений повиновался, отдал ей сей импозантный модный убор, а так как в этот миг их оттеснили к перилам моста, Амалия Вайделих бросила шляпу в реку и даже не посмотрела ей вослед.

— Что ты делаешь? С ума сошла? — ахнул муж.

— Шагай вперед! Не задерживайся! — сказала она. — Хватит с меня этой роскоши!

Они пошли дальше, и даже довольно свободно. Ведь ближайшие прохожие на мосту, заметившие брошенную шляпу, поспешили перебежать на другую сторону и перегнулись через перила, чтобы увидеть, как шляпа выплывает из-под моста, а остальные, когда углядели эту беготню, устремились туда же, весь народ на мосту, словно одержимый, столпился на той стороне и уставился на воду. Бегучие речные волны уже несли бедную шляпу вниз по течению, словно украшенный шелковыми вымпелами и цветами кораблик или плавучий садик. Немного погодя двое парней на спасательной лодке оттолкнулись от берега и принялись поспешно грести вдогонку легонькому суденышку, чтобы добыть его для себя или же хоть заработать хорошие чаевые, меж тем как по обоим берегам собиралось все больше зевак.

Тем временем огорченные родители близнецов, никем не узнанные, выбрались из толпы и поднялись к старому Цайзигу.

— Что ты больше не желаешь надевать эту шляпу, — начал Вайделих, когда они на минуту остановились перевести дух, — мне вполне понятно, но ведь ее можно бы продать. Боюсь, недалече то время, когда нам придется считать каждый франк!

— Сделанного не воротишь, — вздохнула Амалия, — сама не знаю, как оно вышло! Кстати, продать можно еще много чего — юбки, часы с цепочкою, все это уже ни к чему, только людские взгляды ко мне притягивать станет, вот и брошку больше не надену, ту, что с портретами мальчиков… нет, продавать я ее не стану, хоть они теперь не в чести и для нас потеряны… ах, все ж таки счастливое было времечко! Нет, я сохраню портрет и оправу золотую оставлю, покуда у нас хоть корочка хлеба найдется!

Так она говорила, сквозь слезы и всхлипы. Якоб испуганно и встревоженно попросил ее взять себя в руки.

— Как можно этак говорить да подгонять обоих сыновей под один колер? Пусть бы даже того, кто сейчас под арестом, не спасти, у нас есть еще Юлиан, и он, Бог даст, не предстанет в таком вот виде!

— Ты не знаешь их, как знаю я, родившая их на свет! Они завсегда думали, желали и действовали одинаково, и каждый знал, чего хочет другой. Ах, Господи Боже мой, теперь-то я понимаю, отчего они избегали один другого да твердили: «не знаю» да «я его не видал»! Они в точности знали, что идут одною дорожкой и делают одно и то же, а потому как дело это было дурное и опасное, чурались друг друга! Ты подумай, Заландерша, к которой я нынче утром зашла спросить, не знает ли она, что там стряслось, сообщила мне совершенно сухо, будто дочери ее поступали совершенно так же, избегали и родителей, и друг дружку, а знаешь почему? Стыдно им, вишь, было перед родителями и перед друг дружкою, да-да, стыдно!

— Отчего? Что они сделали?

— Стыдились, что вышли за наших сыновей! Как же я теперь понимаю наших мальчиков, бедные кровиночки-близнецы опасались в беде один другого, и ни один не хотел, чтобы брат завел про это разговор! Мне кажется, я прямиком в сердца им заглядываю!

— Худое счастье постигло нас с сыновьями, чем дальше, тем все печальнее и непонятнее! Лучше б мне не знать собственной жизни!