Именно этот страх пробудил Кювье и бросил ему вызов.
89.
Идея о том, что некогда могли существовать затем вымершие виды, встретила такое сопротивление, что потребовалась сотня лет, чтобы её признали.
Первым был Фонтенель, в 1700 году осторожно указавший на то, что, возможно, некогда существовали такие виды, которые затем оказались «утрачены». Как если бы мать-природа походя выронила их. Пятьюдесятью годами позднее Бюффон в свей «Теории Земли» высказался об «исчезнувшем» виде. Возможно, он заблудился, так и не найдя дороги назад. [47]
Кювье же не говорил о небрежности природы. Он заявлял о преступлении, о массовом убийстве. Его вымирающие виды не были утрачены и не исчезли; они были созданиями, которые оказались уничтожены, умерщвлены, были убиты, причём не поодиночке, но массовым образом, обширными повторявшимися катастрофами, которые к тому же Кювье назвал «земными революциями». Это не могло не оказать впечатления на французскую аудиторию, незадолго до этого пережившую свою революцию.
В тот день гражданин Кювье на деле показал, что царство террора периода Французской революции, которого слушателям лекции удалось избежать, но которое не пощадило многие знатные семейства, — это царство террора имело геологический эквивалент в далёком-далёком прошлом, когда крупнейшие на то время животные виды оказались навсегда искоренёнными.
И не только это. Кювье закончил своё выступление предсказанием о том, что новые твари, некогда занявшие место вымерших видом, в своё время будут сами уничтожены и заменены другими.
90.
Продвижение Кювье было стремительным. Он был наполеоном французской науки, но для человека его мощи он был необычно скептичен в отношении иерархий. Вера в «лестницу» творения была для него одним из крупнейших научных заблуждений. В своих лекциях по сравнительной анатомии он пишет:
То обстоятельство, что мы располагаем один вид или семейство над другим, не означает того, что мы считаем его более совершенным или превосходящим другие в системе природы. Лишь тот, кто полагает, что он в состоянии разместить все организмы в одну долгую последовательность, может развлекаться такими утверждениями. Чем далее я подвигаюсь в своём исследовании природы, тем более убеждаюсь, что в этом случае мы имеем дело с одной из наименее правдоподобных теорий, когда-либо привнесённых в естественную историю. Каждый организм и каждую группу организмов необходимо рассматривать по отдельности…
Выделив тот или иной организм, мы действительно можем конструировать длинные цепи развития от более простого к более сложному, к более совершенным формам. Но в зависимости от того, какой организм мы выбираем, мы будем получать различные иерархии. Вместо одной-единственной «лестницы» Кювье обнаруживает целую «сеть» взаимосвязей между тварями, равно имеющими одну или несколько общих черт. И лишь посредством произвольного отбора учёный может установить внутри этой сети некий видимый иерархический порядок.
Кювье знал это. Однако видимые иерархические порядки такого рода имели некую невидимую власть над его разумом. И когда в своём объёмном шестнадцатитомном труде «Животное царство» (1827–1835) он подразделил человеческие существа на три расы, он забыл о том, что иерархий не существует.
Так, о негроидной расе он писал, что по своим выдающимся вперёд челюстям и толстым губам она близка к приматам. «Стада такого рода человекообразных существ всегда оставались в состоянии полного варварства». [48]
91.
В средневековой иерархии человеческое существо было единым и неделимым, созданным Господом по своему образу и помещённым Им на верхнюю ступеньку лестницы Творения. [49]
Первым кто разделил абстрактное человеческое существо средневековой теологии на несколько видов, определив некоторые из них как более близкие к животным, был Уильям Петти. «Представляется, что существует несколько видов человеческих существ, — писал он в своей «Лестнице творений» (1676). — Я утверждаю, что европейцы отличаются от вышеупомянутых африканцев не только по цвету… но также… и по естественным манерам, и по внутренним качествам своего ума». То есть человеческие существа подразделяются не только на нации или народы, но также и на биологически отдельные виды. Это различение делается попутно и не привлекает особого внимания.
В начале 1700-х годов анатом Уильям Тайсон задался вопросом разыскания отсутствующего звена в иерархии творения. В своей книге «Орангутан, или Анатомия пигмея» (1708) Тайсон полагает, что по своему внешнему виду этот примат из всех животных наиболее близок к человеку, тогда как пигмей из всех людей наиболее схож с приматом. Таксон классифицировал пигмея как животное, как «совершенного дикаря», но настолько близкого к людям, что «в качестве промежуточного звена между обезьяной и человеком в этой цепи творения следовало бы поместить именно нашего пигмея».
Заключения Тайсона также не вызвали никакого шума. Только в конце XVIII века, когда европейцы уже довольно продвинулись на своём пути завоевания мира, идея иерархии рас смогла некоторым образом укорениться.
В том же самом 1799 году, когда была опубликована первая лекция Кювье, Чарльз Уайт, врач из Манчестера, в своей книге под названием «Обоснование порядка ступеней в человеке» предложил первую многообразно обоснованную и проиллюстрированную иерархию рас. В этом произведении он «доказывает», что европейская раса возвышается над всеми остальными: «У кого, как не у Европейца, мы найдём этот благородный куполовидный череп, вмещающий такое количество мозга?.. У кого ещё вы обнаружите это вытянутое лицо, выдающийся нос и круглый выступающий вперёд подбородок? Это многоразличие деталей и выразительное богатство… эти розовые щёки и коралловые губы? [50]»
Предлагаемая Уайтом в качестве иллюстрации к своему тезису серия профилей — в которой приматы и туземцы занимают промежуточное место между страусом и европейцем — производила неизгладимое впечатление и во времена моего детства всё ещё была популярна. На момент публикации его книги тезис Уайта имел практически неоспоримый авторитет, который возрастал на протяжении всего XIX века, параллельно с развитием европейской военной техники.
92.
Меня призывают на военную службу. Письменный приказ нарисован в мягких пастельных тонах, аппетитных на вид, и похож на иллюстрацию к рыбному рецепту ресторана «Ведхолмс» в Стокгольме. Фон мягкого песочного цвета, точно дюна в пустыне, украшен тёмными ракушками мидий. Само блюдо — голубоватое с оттенками сиреневого. Я присматриваюсь к нему внимательнее и вижу, что это — труп. Это я сам, умерший, страшно раздутый и обезображенный.
93.
Согласно Кювье, существует лишь одно-единственное состояние, препятствующее постоянно действующему стремлению химических и физических сил разрушить человеческое тело. Это состояние называется «жизнь».
Для самого Кювье состояние, называемое жизнью, прервалось в 1832 году, во время первой большой эпидемии холеры, поразившей тогда Европу. Все его дети умерли ещё раньше. Вид «Кювье» оказался вымершим.
Бальзак отдал ему дань почтения в своей «Шагреневой коже» (1831). Доводилось ли вам когда-либо, опираясь на геологические работы Кювье, спроецировать себя на бесконечность пространства и времени? — спрашивает Бальзак. Разве не является Кювье величайшим поэтом нашего столетия? Он призывает разрушенное, оживляет смерть; в своего рода ретроспективном апокалипсисе мы переживаем ужасающее воскрешение мёртвых миров, «и крошечный кусочек жизни, которым мы осчастливлены внутри этой безымянной вечности времени, более не может вызывать ничего иного, кроме сочувствия».
Кювье захватил воображение своего времени. Он провёл вскрытие самой смерти и показал, что она имеет не только личный характер, но истребляет целые виды. Он поводил парижан до известнякового карьера, где они смогли увидеть, что их город представляет собой огромное массовое захоронение давным-давно уничтоженных созданий. Подобно тому, как они сошли в небытие, так и мы сами, их потомки, сойдём на нет. Сведения о нашей будущей судьбе можно почерпнуть из того самого грунта, который мы топчем.