Вслед за пажами шли две принцессы — Лилиан и Памела. А дальше за ними принцы, князья, герцоги. Инфант Луис-Евгений, брат Памелы, принц Павел Карагеоргиевич, румынский престолонаследник, герцог Абруццкий, Кирилл Болгарский и двое принцев пандурской династии, живущих постоянно за границей.

Это зрелище, такое величавое и гармоничное, в меру пышное и в меру блестящее, чтобы не походить на пышность и блеск восточных дворов, а также балетных и оперных постановок, победило воображение социалистических депутатов даже помимо их воли.

Бледные, позеленевшие, отравленные классовой ненавистью, глотая слюну, с перекошенными лицами, смотрели они на это шествие, а слова осуждения, злой критики и вообще демократической пошлятины, изрыгаемой в таких случаях — все это застревало в горле.

У самых ступеней трона сын склонился к руке матери, первый поздравил ее, помог взойти и помог сесть. Четыре маленьких полупажа-полухерувима, еще не кончившие своих обязанностей, двумя парами стали на нижней ступеньке тронного возвышения.

Мы не будем утомлять читателя описанием поздравлений, без малого целый час длившихся. Дальнейший церемониал изложен был на следующий день во всех правых и даже левых газетах. А еще подробнее всяких газет рассказывал о юбилейном торжестве в дневнике своем маркиз Панджили.

Отметим то разве лишь, что было вскользь отмечено газетами и совсем не было отмечено маркизом Панджили.

Особенной сердечностью, наивно-трогательной, отличались поздравления крестьян и горцев, поздравления дрожащими от переполнения чувств голосами. По грубым щекам катились слезы. Эти простые, немудреные земледельцы, скотоводы и охотники видели родное что-то, близкое и понятное в своей королеве, тонкой, рафинированной женщине, тридцать три года назад приехавшей сюда юной, чужой принцессой соседней великой державы…

И вот, без всякой манерности, без всякой фальши, сумела она сделаться понятной, доступной и любимой, сумела добиться того, чего не могли и не хотели понять парламентские левые.

Ведь они, эти тупые болтуны, думали, иначе не умели думать, что раз у нее на голове корона, а на плечах мантия, значит ни о каком объединении с народом не может быть и речи.

Как негодующе изумился бы каждый из этих Мусманеков, — они все Мусманеки, — если бы ему сказать, что королева с ее горностаями, ее царственным величием, ее породой, ее аристократизмом — демократичнее каждого из них в широком, благородном, а не в узком, партийном значении этого слова.

26. ТАМАРА КАРСАВИНА

Опустел тронный зал, и лишь потускневший, утративший сияющую зеркальность свою паркет говорил о том, что происходило здесь каких-нибудь полчаса назад.

Обворожительная королева, королева-монархиня, превратилась в не менее обворожительную королеву-хозяйку. Каждый гость, каждая гостья, независимо от положения, обласканы были одинаковым приветом, одинаковой улыбкой, одинаковым вниманием.

В ожидании, пока пригласят в концертный зал, гости группировались в декорированных Тундой покоях. Сам Тунда уже успел слегка «наконьячиться». Где и как, — это была его тайна, его да еще старого камер-лакея.

Министр изящных искусств в орденах и звездах восемнадцати государств чувствовал себя отлично. Сияло морщинистое лицо. Поблескивали добрые, веселые глаза. Его артистическая душа была вполне удовлетворена всей парадной стороной так удавшегося великолепия. Сейчас он думал, как бы подобрать себе для ужина поинтереснее компанию. Тем более, Их Величества, принцы и высшие чины дипломатического корпуса будут ужинать, согласно этикету, отдельно. Все же остальные, без рангов и чинов, разместятся, с кем кто желает, — за сорока двумя круглыми столами. Предусмотрительный Тунда уже подбирал «свой стол». У него два условия: должно быть весело и должны быть интересные женщины. Без них, как без хорошего вина, — какое же веселье?

Согласием Тамары Карсавиной, знаменитой балерины, приехавшей из Лондона в Бокату на один вечер, по личному приглашению королевы, — он уже заручился.

Тунда, несколько лет назад написавший большой прекрасный портрет Карсавиной, был горячим поклонником и почитателем великой артистки.

Он говорил о ней:

— Карсавина — из тех редких, очень умных женщин, в чьем обществе не только не скучно, а даже совсем наоборот. Она может написать книгу, — да и писала, — о пластическом искусстве, о литературе, о балете, но она ничуть не «синий чулок», а вся такая нежная, тонкая, женственная…

— Ну, хорошо, — дальше соображал Тунда, — возьмем старую греховодницу Мариулу Панджили. А раз она будет, нельзя обойтись без этого бесплатного приложения к ней — герцога Альбы. Он молодой дипломат, и за королевский стол его не посадят. Дальше! Дальше, — мигая набухшими веками, соображал Тунда… Его взгляд упал на проходившего мимо с озабоченным видом шефа тайного кабинета.

— Ба, разумеется, Бузни должен быть вместе с нами!.. За одним столом с Мариулой, — это будет пикантно!..

— Что ж, Карсавина, Альба, Мариула, Бузни, я — и довольно. Хотя, нет, не довольно… Зита еще… Зита, она прелестна! Только без супруга и без этого Абарбанеля. Пусть они оба за какой-нибудь другой стол…

Уже полон концертный зал. Нескольких рядов кресел и стульев далеко не хватило для всех. Большинство зрителей толпилось сзади.

Знатные гости, впервые посетившие дворец, восхищались занавесом кисти профессора Тунды. Мифологические богини и боги, сплетаясь в гирлянды, летели в облака, мчались на колеснице и, трудно сказать, чего больше было в этой сложной композиции: яркой, богатой фантазии или такого же яркого мастерства. Целая оргия ослепительно сочных красок и пятен.

После музыки и пения — Карсавина с кавалером своим Владимировым. Это была восточная пляска, сочиненная самой Карсавиной и не похожая ни на баядерку, ни на индусский танец. Это было что-то совсем новое, томное, легкое, воздушное, как солнечный сон, сон где-нибудь в тропических джунглях.

И декорации, написанные Тундой специально к выступлению Карсавиной, действительно напоминали какие-то первобытные чащи, ярко-густо-зеленые, горящие фантастическими цветами нестерпимого зноя и блеска. И было впечатление грациозно резвящихся наивных и чистых подростков на лоне этой мощной природы.

За дирижерским пюпитром сидел Кусевицкий, одним только видом своим вдохновлявший музыкантов королевского оркестра. Мелодии, жалобные, тихо-заунывные, журчащие, сменялись чем-то бурным и страстным, увлекающим подобно вихрю…

Полуприкрытые звериными шкурами, полунагие Карсавина и Владимиров то носились по всей сцене, то, создавая пластические моменты изумительной красоты, замирали в объятиях, то молодой, сильный танцовщик, в победном упоении мужчины, подымал высоко над головой хрупкую балерину с ногами таких линий, таких форм, каких никогда еще не было во всем русском Императорском балете.

В один из последних таких моментов, когда, напрягши все мускулистое тело свое, тело юного Геркулеса, Владимиров на вытянутых руках держал Карсавину, медленно стал опускаться занавес, расписанный языческими богинями и богами.

Две-три секунды затаившегося немого очарования, и — аплодисменты королевы были сигналом. Весь зал, все кругом застонало, задрожало от безумных, неистовых рукоплесканий. Занавес приостановился…

Было впечатление живой скульптуры, неизъяснимо-прекрасной, и чудилось, что Владимиров целую вечность продержит высоко над собой одну из величайших танцовщиц на свете.

Занавес скрыл от зрителей это великолепное живое изваяние. Новые рукоплескания, новые восторги. Теперь уже взявшись за руки, балерина и танцовщик, низко кланяясь королеве, отвечали на благосклонные аплодисменты Ее Величества. Королева сделала знак одному из адъютантов. Он прошел за кулисы, через минуту вернулся под руку вместе с Карсавиной и подвел к королеве.

Встав с кресла, она поцеловала артистку, и сняв со своей руки перстень, — осыпанный бриллиантами и изумрудами, — надела его на палец Тамары Карсавиной. Владимиров же получил от короля Адриана жемчужную булавку.