— Ах, вот как…

Ка провел вечер в полном одиночестве. Таня почему-то не пришла. Телефон у нее не отвечал. Да он и позвонил-то только один раз. Ему не хотелось, чтобы она сегодня приходила. Он был совершенно выбит из колеи. Он сидел и смотрел, как садится солнце. Золото, светящееся в окнах соседнего дома, потихоньку линяло, сползало вниз, растворялось в наступающих сумерках…

Глава четвертая

1

Есть тот, кто носит в себе зло, и есть тот, кто когда-нибудь придет с ним сразиться. Их дороги пересекутся в какой-то момент, и один из них перестанет существовать. Вот только кто — это всегда вопрос. Но задолго до этой встречи их жизни текут параллельно. Они еще не знакомы, быть может, друг с другом, но находятся под взаимным влиянием. И если один из них что-то замышляет, то другой не находит себе места, сам не зная отчего…

Сколько он себя помнил — он всегда был стариком. Даже в двадцать пять был стариком. И совсем не помнил, родился ли он таким или что-то однажды состарило его. Он всегда был мудр. Он всегда все знал наперед…

Когда появилась Ольга, он чуточку помолодел. Ему так казалось тогда. Он чуточку поверил в эту жизнь, в то, что есть в ней светлая сторона. Ольга была младше на семь лет, ей было всего восемнадцать, и она с трепетом приняла его предложение. Потом долгие годы он никак не мог разобраться, был ли то любовный трепет или жест человека обреченного, загипнотизированного его силой. Любила ли она его когда-нибудь?

В его жизни было много женщин, но ни одна из них не оставила в душе никакого следа. Были умные, были красавицы, но для него они все были на одно лицо. И только лицо Ольги, ее глаза загнанного оленя он никогда не мог забыть, хотя прошло уже столько лет.

Ольга была хохотушкой, она радовалась жизни как ребенок, любила людей… Может быть, именно это их и разделяло? То, что она любила людей, а он слишком хорошо знал их. И использовал. Они поженились, и она стала реже смеяться. Собственно, чему тут было смеяться? Старик никогда не шутил. В гости никто не заглядывал. Друзей у них не было. Иногда звонили подруги Ольги и робкими голосами просили ее к телефону. Но звонки эти вскоре прекратились. Друзья Старика давно перебрались в Америку, и им нельзя было даже писать в то время.

Они жили в замкнутом пространстве большого дома в Песочном, и Ольга редко выходила за ворота. Ее как будто что-то тяготило все время. Она неуверенно двигалась по дому, пугливо вздрагивала, если он неожиданно появлялся рядом, и косилась на него глазами затравленного оленя. Он любил наблюдать за ней, когда она копалась в саду или когда читала книгу в плетеном кресле на веранде, когда она спала или ела, когда смотрела телевизор. Его сердце переполнялось чувствами, но когда, не выдержав их напора, он подходил, чтобы обнять ее, видел только испуганные оленьи глаза…

Почему она никогда не радовалась? Никогда не принимала его неожиданных порывов? Пугалась, словно просила пощады… Старик решил уже, что она его не любит, как однажды Ольга, отвернувшись к кусту сирени, выдохнула:

— Ты любишь детей?

Она спросила тихо, совсем тихо, но в пустынных залах его души эти слова прокатились, многократно усиленные эхом, и оглушили его. Он поднял ее и закружил, а она обняла его за шею и спрятала лицо на груди. И потом эти их дикие ночи! Они не выматывали, они давали ему силы. Он строил свою империю, скоро у него появится наследник. Жена любит его! Но в душе были лишь пустынные залы, только пыльные портьеры, и очень редко посторонние звуки проникали туда. Там стояла тишина. Мертвая тишина.

Эти пустынные залы снились ему ночами. Он открывал одну дверь за другой, но — ничего, кроме пустоты, кроме багряных портьер, через которые не проникал солнечный свет, кроме гобеленов по стенам. На всех гобеленах была одна и та же сцена. Олень, дико озираясь, взвивался в прыжке, а охотничья стрела уже пронзала его шею… тоненькая струйка крови и ужас отчаяния в глазах. А где-то на заднем плане из-за кустов виднелись скачущие всадники и охотничьи рожки, и он порой даже слышал, как истошно лают собаки…

Ольга таяла от их диких ночей. Силы покидали ее. Нет, она не заболела. Просто перестала смеяться, перестала радоваться жизни, энтузиазм ее схлынул, как отступают воды моря во время отлива, оставляя после себя только голый песок, только камни и тину, щепки и гниющие коряги.

Через месяц она объявила, что беременна, и он тут же сел в машину и уехал, а когда вернулся, завалил ее цветами — белыми хризантемами, которые роняли лепестки на ковер, на кровать, где сидела Ольга, а потом таскал еще минут десять из машины свертки и сверточки с детским кружевным бельем, с диковинными бутылочками, с книжками о детях на все случаи жизни. Может быть, ему показалось, — или она действительно тихонько смеялась. Совсем тихонько. Это был лучший день в их жизни, последний их лучший день.

Сын родился в срок, как положено, и был удивительно похож на мать. Старик не смел шелохнуться, когда в больнице ему вручили необыкновенно маленький живой сверток. Он стоял, и ему казалось, что ноги подкосятся, что он сейчас упадет, что, не дай Бог, выронит свою драгоценную ношу. Подошла Ольга и уверенно взяла сверток на руки. Она еще никогда не испытывала такого превосходства над ним…

Дом утопал в цветах. Они стояли в напольных вазах, в хрустале, в трехлитровых банках, в стаканах и даже в рюмках. Она вошла и удивленно огляделась. Он не позвал гостей, не накрыл стол. Он не хотел ни с кем делиться своей радостью. Он был жаден.

Ольга после рождения сына повзрослела. Больше не было оленьего взгляда, она не вздрагивала, когда он, подкравшись, неожиданно обнимал ее. «Это ты?» — спрашивала. Словно кого-то еще ждала в их большом пустом доме.

Старик теперь зарабатывал деньги. Он брался за все, что подворачивалось. Его сын должен получить все. Все! И он проводил на работе целые дни, а по вечерам садился к кроватке с крохотным маленьким существом и умирал от счастья.

Ольга выросла, из девушки превратилась в женщину. Муки материнства из каждой девочки делают женщину. В чем тут разница? Женщины более жестоки. Превозмогая немыслимую боль, они потом смотрят на мир по-другому, и совсем уж по-другому немного снисходительно смотрят на мужчин. Женщины хладнокровнее. Они легче переносят житейские драмы. На пороге между жизнью и смертью им открывается какая-то недоступная мужчинам тайна жизни, отчего они смотрят на тех потом свысока. Всегда — немного свысока.

Пока Старик возился по вечерам у детской кроватки, Ольга хандрила. Порядок в большом пустом доме наводила сухопарая дама средних лет, которая хозяйничала у Старика еще до его женитьбы. Поговорить с ней не удавалось. На любое обращенное к ней слово она поджимала губы и прятала глаза. Буркнет что-нибудь в ответ — и след простыл. Пошла шуршать по лестницам чистым бельем, пахнущим лавандой, щеткой тихонько двигать, перьями сметать пыль с диковинных растений. В саду крутился садовник — глухонемой. Он все время улыбался Ольге, но разговаривать с ним можно было только знаками. А сухопарая дама, готовя обед, запиралась на кухне.

Старик пытался увлечь чем-нибудь жену. Но ей все было не интересно. Она умирала от скуки. А однажды, когда он, придя с работы, занял свой пост у детской кроватки, сбежала.

Старик был тогда слишком ослеплен своим счастьем. Гуканье малыша, его такой удивительно сообразительный взгляд, то, что он так похож на Ольгу, а самое главное то, что в этом крохотном создании течет его кровь, — все это завораживало, заставляя на долгие часы забывать обо всем на свете. Он понял, что Ольга куда-то уходила, только когда она вернулась. И понял не потому, что она стояла в плаще и в шапочке, а по ее взгляду. Взгляд был совсем чужой. Она притащила за собой в дом тот враждебный, отвратительный мир, который лежал за глухим забором.

— Я была у подруги, — сказала она, излучая жестокую радость, и вопросительно посмотрела на него.