Когу прав. И Лев Львов прав. Анну и Ча — нарушители всего, что только мыслимо нарушить. Упаси Творец, власть окажется в этих тонких пальчиках — всё Мироздание поползёт по швам… Анну — смутьян, которого не устраивает существующий порядок вещей, Анну со своими сомнениями и кодексом чести не ко двору в Прайде, а этот мальчик — кусок его души, оазис в пустыне жизни, колодец, священная вода для него. Его языческий фетиш — хоть и носит знаки правоверных.
По сути безбожник. Без страха перед Творцом. И без страха перед сильными. И даже больше — без страха перед потерей статуса, без последнего страха, который должен быть сильнее страха смерти. Вот что Когу имел в виду. Им нельзя управлять. И Анну будет невозможно управлять — если этот мальчик останется с ним, как щит у его сердца и разума.
Есть очень лёгкий способ покончить с ересью Анну, подумал Бэру, содрогаясь от отвращения к себе. Кожа этого бледного мальчика, завёрнутая в штандарт Анну и отосланная ему с синим братом. Возможно, ярость и жажда мести придаст Анну сил для последней битвы с Львом Львов, но больше никаких перемен не будет. Анну убьёт Льва и станет Львом — а Мироздание останется на месте. Лянчин соберётся с силами, Анну наступит на горло любому недовольному — о, у него будет много ненависти и возможностей! — а потом, возможно, придёт время для вымечтанной нынешним Львом войны с севером. Если не Анну, то его дети сотрут Тай-Е в щебень. И порядок вещей останется прежним — Анну только вычистит его.
Вместе с маленьким Ча я убью Льва и убью сомнения, думал Бэру. Я убью вместе с ним ересь Анну. Я сделаю благое дело.
Я убью варварскую свободу севера. Северную искренность, вызывающую вспышки острой боли. Готовность к жертве не ради священного искуса, а ради плотской любви. Жертвенность — свойство любви духовной, не мирской. Жертвенность останется там, где ей быть надлежит — в Синей Цитадели. А мир останется там, где ему быть надлежит.
В повиновении, порядке и… ну да, в рабстве. Свободны были волки Линору-Завоевателя — до тех пор, пока их не поработила ими же и созданная империя; теперь и Лев — раб своих рабов. А свобода Кши-На — дело времени. Мы распространим рабство, повиновение и порядок вместе с Истиной. И как же это просто! Мешает лишь мышонок, которого можно раздавить в кулаке — он не успеет ни пискнуть, ни укусить… Этим мы спасём и Синюю Цитадель тоже — от сомнений, которые режут, как закалённое стальное лезвие…
— А кстати… — Бэру уже принял решение, от которого ледяная игла застряла под лопаткой, но решение вовсе не обязательно было осуществлять сию же минуту. Надо было выяснить ещё один вопрос, последний. — Рэнку, Соня — он с вами?
Рэнку надо забрать оттуда. Рэнку будет наш, мой, подумал Бэру. Теперь, когда Лев не помешает это сделать, я заберу мальчика, который станет моим воспитанником и преемником. Рэнку должен ненавидеть и презирать и Прайд, и Львят-смутьянов, и всю эту северную свободу, причиняющую страдания…
— Рэнку пребывает в Обители Цветов и Молний, — сказал Ча, и его глаза влажно блеснули. — Он оставил мир по доброй воле, с помощью женщины, которой доверял, как сестре… потому что ему было невыносимо вернуться домой. Мы развеяли его пепел в расцветающем саду — и Анну поклялся, что никогда не позволит так унижать человека, наделённого высокой душой, а Львята Льва плакали и жгли бумажные цветы. Мне жаль, Учитель — но Лянчин причинил Рэнку столько боли, что он предпочёл навеки остаться в Кши-На.
— Рэнку хотел быть синим стражем, — вырвалось у Бэру. — Почему же…
— Он выбрал, — сказал Ча. — Не стоит обсуждать или осуждать выбор того, кто страдал больше, чем заслужил, Учитель. Я даже не скажу, что вы должны были помочь ему — потому что и я не в праве осуждать. Вы ведь не принадлежите себе?
Бэру скрипнул зубами. Я заикнулся — и замолчал, как только мне приказали молчать, подумал он. Повиновение и порядок, будь оно проклято! Забавно, забавно: считать себя воплощением благородства, Чистым Клинком, благо это прозвище дал, так сказать, народ — и ощутить себя трусом, подлецом и предателем одновременно перед чистыми глазами языческого мальчишки, который ради своих прекрасных иллюзий оставил свой дом и отправился на смерть… Чудесно, нечего сказать.
— Ты умрёшь сегодня, — бросил Бэру, щурясь. Как оплеуху. Что теперь скажешь?
— Жаль, — тихо сказал язычник, опуская голову. — Как жаль…
— Что сразиться с Анну не выйдет? — Бэру с удивлением услышал в собственном голосе отвратительное злорадство — и его снова замутило.
— Анну говорил мне, что вы — благословенный клинок, который сам выбирает себе руку, — сказал Ча, разглядывая букашку, ползущую по половице. — Он не сомневался, что вы выберете руку Творца, Учитель, а вы, мне кажется, готовы выбрать руку мёртвого Льва, — Ча поднял глаза, полные слёз, и Бэру вдруг с ужасом подумал, что эти слёзы вызваны не страхом, а жалостью или, точнее, действительно, сожалением. О жизни — и о нём. Творец мой оплот, разочарованием, тяжёлым разочарованием! — Быть оружием мертвеца против живых — разве это достойная участь, Учитель?
— Ты понимаешь, что с каждым словом приближаешь смерть? — спросил Бэру.
— Да. Я вижу, вам тяжело меня слушать, Учитель. Я тоже исходил из неправильных посылок — мне казалось, что вы не станете убивать говорящего правду. Простите, — закончил Ча кротко.
Бэру прокусил губу насквозь, ощутив солёность собственной крови.
— Ты хоть представляешь себе, что чувствует человек с содранной кожей? — спросил он наотмашь.
— Смутно. У нас в Кши-На так не казнят даже убийц… но догадываюсь, конечно… А вы хотите причинить боль мне или Анну, Учитель? — вдруг спросил Ча тоном спокойного понимания. — Неужели они все настолько ошибаются в вас, а вы можете делать правильные политические подлости в духе мёртвого Льва? Или… это месть лично мне?
— Шису! — рявкнул Бэру, поворачиваясь на каблуках.
На террасу вошёл брат из караула и склонил голову, ожидая приказаний. Ча вморгнул слёзы и посмотрел вопросительно.
— Шису, — приказал Бэру, чувствуя, как потихоньку отлегает от сердца, — отведи северянина наверх, в свободную келью. Пусть ему дадут поесть — и присматривай, чтобы он не шлялся по Цитадели!
— Благодарю, Учитель, — сказал Ча, и Бэру снова послышалась тень насмешливой улыбки в его голосе. Вот же дрянь, подумал Бэру с какой-то даже нежностью, а Ча продолжал. — Простите, я не выбрал момента сказать, как меня восхищает сад Цитадели. Столь прекрасных мальв я не видал никогда.
Он отдал поклон и вышел за Шису походкой рассеянного ребёнка, а Бэру, слизывая кровь с губы, остался думать.
Запись №148-03; Нги-Унг-Лян, Лянчин, Чангран.
Чангран горит. Чёрный чадный дым заволок горизонт, встаёт над городской стеной грибовидной атомной тенью. Синяя Цитадель ощетинилась ракетным комплексом — и я отчётливо вижу, как ракеты наводят в сторону нашего походного госпиталя, нескольких стандартных палаток из брезента цвета хаки, с красными крестами. Меня трясёт от ужаса и беспомощности. Анну смотрит в бинокль в сторону Дворца, откуда, пыля, идёт колонна БТРов. Юу говорит: «Не прикидывайся, Ник. Ты прекрасно знаешь, что нам нужны молнии, которыми вы, полубоги, располагаете. Трусишь, да? В тылу отсидеться хочешь?» Ар-Нель, неожиданно роскошный, в расшитом кафтане по щиколотку, с длинными серьгами в ушах, увешанный ожерельями и браслетами, как дома, крутит в пальцах веточку цветущего миндаля и говорит, презрительно воздев глаза и обращаясь к потемневшим небесам: «Ах, драгоценный Л-Та, вы же знаете, что Кодекс Этнографического Общества предписывает милейшему Вассалу Нику позицию полного невмешательства ни во что! Какие молнии, оэ! Нет у землян молний. Спутники с ядерными зарядами на орбите, вероятно, есть, но бластеров у них тут нет, я вас уверяю…»
Кто-то гладит меня по щеке — и я словно с высоты падаю.
Небо начинает светлеть — прозрачный предрассветный полумрак. Прохладно. Отчаянно несёт гарью. Тело ломит, особенно шея — я, оказывается, лежу на полупустом мешке с зёрнами «кукурузы», ласково обнимая обломки ящика. Рядом со мной — Марина и Ри-Ё, в одежде, перемазанной копотью, с осунувшимися усталыми лицами.