— Гранат противотанковых дайте.

— Получишь, Василь Степаныч, получишь, — заверил генерал.

— И до каких пор держаться?

— Пока соседняя армия генерала Кондратова не перейдет в контрнаступление. Точное время пока не названо. Сколько надо, столько и будешь держаться.

— В батальоне пятьдесят процентов от штатного состава, — сказал Твердохлебов. — В этом проклятом Млынове столько людей потерял…

— И чего ты от меня хочешь? — начал раздражаться генерал Лыков.

— Да ничего я не хочу, гражданин генерал. Держаться можно, покуда живые люди есть, а когда людей всех перебьют, то и держаться некому будет.

— Тебе приказ ясен, комбат?

— Так точно, ясен, — выпрямился Твердохлебов.

— Приступай к выполнению.

В блиндаже комдива было тесно — командиры и начальники штабов полков и артиллерийских дивизионов толпились вокруг стола, на котором была расстелена большая карта-шестиверстка. Твердохлебов протолкался к выходу, вышел на улицу, глубоко вдохнул воздух. За спиной стукнула дверь, и комполка Белянов хлопнул Твердохлебова по плечу:

— Чего загрустил, комбат?

— А ты чего такой веселый? — покосился на него Твердохлебов.

— А чего мне печалиться? Видишь, подполковником стал в прошлом месяце.

— Поздравляю. С тебя причитается.

— С радостью, только когда? Опять мы с тобой кашу расхлебывать будем!

— И ты?

— А как же! Ты у меня на правом фланге будешь.

— Буду, куда я денусь… У тебя папироски не найдется? Надоела эта махра — в горле першит.

Белянов достал коробку «Герцеговины Флор», открыл.

— Ого, откуда такой шик?

— Подарили…

Они закурили.

— Говорят, их товарищ Сталин очень уважает, — сказал Твердохлебов.

— Говорят… Мне артдивизион придали. Две батареи. А на нас попрет танковая дивизия. Это знаешь, сколько? Орда! А мы голым задом их встречать будем. Две батареи! Смехота, да и только! — Белянов затянулся, выпустил дым, добавил уже спокойно: — Чем эта катавасия кончится, одному богу известно.

Мимо них с зажженными фарами проехали «виллис» и полуторка с десятком солдат.

— На таком узком участке им тесно станет, подполковник, — раздумчиво проговорил Твердохлебов. — По ним легче бить будет… Ничего, глядишь, с божьей помощью управимся. Как говорится, помолясь…

— Помолись, помолись… — насмешливо сказал Белянов.

— А что? У меня в батальоне священник теперь воюет.

— Какой священник?

— Натуральный. Во Млынове был настоятелем. Бой с нами принял. Автоматом владеет, пулеметом. В рясе ходит. Молится…

— Ты серьезно?

— А что, гнать его прикажешь? Он воевать полное право имеет. Я ему сказал, иди, мол, в дивизию к генералу, тебя в нормальную воинскую часть определят. Ни в какую. Рясу, говорит, заставят снять, а я не желаю. Тем более, вы штрафники, а значит, большие грешники, мне сам Бог велел среди вас быть… — И Твердохлебов тихо рассмеялся.

— Смотри, понавешают на тебя собак с этим священником. Тебе мало?

— Да ладно, Белянов, это все семечки. Нам бы от немца отбиться. Тебе-то легче.

— Чем же это?

— А у тебя заградотряда за спиной нету, — улыбнулся Твердохлебов. — А у меня — туточки. Вздумал отступать — постреляют всех!

— Харченко? — спросил Белянов.

— А то кто же?

— Сволочь… — со злостью сказал Белянов. Он докурил папиросу, затоптал окурок, потом вынул пачку и протянул Твердохлебову: — Возьми, Василь Степаныч.

— Да что ты! — Твердохлебов изумленно взглянул на него. — Такие дорогие подарки я не беру.

— Возьми. — Белянов чуть не силой втиснул в руку Твердохлебову пачку дорогих папирос. — Побалуйся хорошим табачком.

Глава восьмая

В августе ночи пошли холодные. Черная линия окопов, извиваясь, уползала в зыбкий полумрак. За первой линией, через пятьдесят метров, шла вторая линия окопов с блиндажами и укрытиями. И шесть сорокапяток вытянулись в ряд, укрытые земляными брустверами и свежесрубленными деревьями.

За батареей были выкопаны землянки, над ними для маскировки натянуты черно-зеленые тенты. В небольшом леске, в глубине позиции батальона стоял блиндаж комбата под маскировочной сеткой.

А за леском, километрах в двух с половиной, прямо в поле, была еще одна неглубокая линия окопов. Это была позиция заградотряда. Здесь хозяйничали особисты майора Харченко — окапывались, наваливали земляные брустверы перед пулеметами.

На поляне рядом с блиндажом штрафники слушали рокочущий баритон священника, отца Михаила. Многие курили. Подходили солдаты, бесшумно присаживались на пожухлую траву, густо усыпанную опавшими желтыми и красными листьями.

— …Увидев народ, Он взошел на гору и, когда сел, приступили к Нему ученики Его. И Он, отверзши уста Свои, учил их, говоря:

Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное.

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное.

Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня…

Голос отца Михаила разносился далеко за пределы поляны, поднимался над землей все выше и выше, к низкому небу, начавшему наливаться вечерней густой синевой…

— Да, связь держим по проводной! — кричал в телефонную трубку Твердохлебов. — Хорошо! Я понял, Белянов, понял! До связи! — Он бросил трубку на ящик и направился к выходу из блиндажа. Глянул наверх, подергал лоскутки пятнистого маскировочного навеса и вдруг услышал густой голос священника:

— Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш перед людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного…

Твердохлебов пошел на поляну, присел с краю и тоже стал слушать, опустив голову и задумавшись.

— Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить… — гудел голос отца Михаила…

— У тебя теперь и поп в батальоне объявился?

Твердохлебов повернул голову — рядом с ним сидели майор Харченко и двое солдат-особистов.

— Почему поп? Солдат-доброволец, — пожал плечами Твердохлебов.

— Почему этот солдат в рясе?

— Подберем обмундировку, переоденем.

— Кто разрешил? — бесстрастным голосом спросил Харченко. — Я тебе уже говорил, чтобы этот поп ко мне явился?

— Не успел прислать. Да он никому не мешает, гражданин майор.

— Хватит дурочку передо мной валять. Что он читает?

— Евангелие, кажется…

— Кто разрешил?

— Да никто не разрешал. Он сам инициативу проявил.

— За такую инициативу мне яйца оторвут, ты понял?

— Да за что, гражданин майор? У нас ведь свобода вероисповедания. Кому какой вред?

— Немедленно прекратить это издевательство! — Харченко резко встал. — Попа этого утром пришлешь ко мне.

Следом за майором встали солдаты.

— Если бой не начнется, — сказал Твердохлебов.

— Значит, пришлешь после боя, — повысил голос Харченко.

— Если его не убьют, — улыбнулся Твердохлебов.

Харченко совсем разъярился. Еле сдерживаясь, процедил:

— Немедленно прекратить этот дурман! Ты слышишь, комбат, я приказываю.

Твердохлебов тяжело встал, стал медленно пробираться между сидящими солдатами к отцу Михаилу, который продолжал гудеть своим баритоном, почти не глядя в раскрытое Евангелие, потому что текст знал наизусть:

— …Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с ней в сердце своем. Если же правый глаз соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело было ввергнуто в геенну…